Роксана Гедеон - Великий страх Страница 48

– Вы хотите, чтобы я красовалась в вашей дрянной кокарде? – вскричала я, не в силах больше сдерживаться. – Невысок же ваш вкус, сударь, и невелика ваша любовь ко мне, если вы заставляете вашу жену надевать подобные тряпки!

Кровь бросилась ему в голову. Я сознавала, что, наверное, сказала лишнее, что задела его политические идеалы, но я была беременна, следовательно, капризна и подвержена слабостям и вполне справедливо полагала, что в любом случае щадить должен он меня, а не я его!

– Вы смеете называть патриотическую кокарду дрянной тряпкой? – загремел он.

– Да, я считаю именно так, и не думаю, что мне лучше лицемерить перед вами.

– Под этой тряпкой свободные французы штурмовали оплот деспотизма – Бастилию! Осаждали в октябре Версаль!

– О, какие слова, сударь! – воскликнула я в бешенстве. – Право, за вашими свободными французами на самом деле ничего не числится, кроме бунтов, разбоев и грабежей, и их знамя пока так же презренно, как и они сами. С белой кокардой связана вся слава Франции; под белыми знаменами короля сражались храбрецы при Каселе и Фонтенуа, у Орлеана и у Павии… Белое знамя овеяно тысячелетней славой, и вот тогда, когда ваша трехцветная тряпка будет иметь честь хоть в чем-то сравняться с ним, я, пожалуй, надену это патриотическое отличие. Правда, это случится явно не сегодня…

– Вы роялистка до мозга костей! Вы готовы предать революцию! Даже в Собрании от крайне правых я не слышу таких безумных речей!

– Вы ошибаетесь, сударь! – сказала я запальчиво, но не смогла скрыть горечи, проскользнувшей в голосе. – Уж меня-то менее всего можно назвать предательницей… Я никогда не клялась революции в верности, я всегда ненавидела ее, и я не предала ни одного из своих убеждений.

– Вы безумны, – ледяным тоном произнес Франсуа. – Счастье ваше, что подобные речи слышу только я. То, что вы говорите, – просто кошмарно! И я не удивлюсь, если узнаю, что по ночам вы орошаете подушку слезами, рыдая о старом Версале!

Мне стало дурно, и дрожь пробежала по телу. Версаль и мое прошлое не заслужили, чтобы о них отзывались таким убийственно-насмешливым тоном! Уж в них-то было куда меньше глупостей и маразма, чем сейчас… В прошлом я никому не делала зла, я тратила огромные суммы на благотворительность – именно поэтому Клавьер держит меня сейчас в таких жестких тисках, – так почему же я должна стыдиться того, что было, и скрывать то, что тоскую о Версале?

У меня не было больше сил спорить с этим бесчувственным человеком, я готова была зарыдать и убежать из комнаты. Почему он не уходит? Неужели он полагает, что я все-таки соглашусь надеть эту проклятую кокарду?

Словно услышав мои мысли, Франсуа холодно взялся за шляпу и, ничего не сказав, вышел. Я слишком хорошо знала его, чтобы думать, что он вернется и утешит меня. Он придет только вечером… И мириться, как всегда, придется мне.

Я налила себе стакан воды и медленно опустилась в кресло, снова и снова вспоминая подробности этого разговора. Это была наша первая серьезная ссора за месяц супружеской жизни. Мелкие размолвки, конечно, бывали и раньше, но чтоб вот так, открыто, по-крупному… И подумать только, ему ничуть меня не жаль!

Он не оценил и не понял моей жертвы… Ради него я порвала со светом, подавила в себе все истинные взгляды и привязанности, жестоко уязвила в самое сердце Марию Антуанетту, словом, я безжалостно обрубила все нити, связывавшие меня с прошлым. Конечно, я не унижалась до того, чтобы объяснять ему это вслух. Но неужели он глуп? Как можно не видеть того, что лежит на ладони?

Стало быть, он не видит. Ему бы хотелось перекроить меня по своему образцу, заставить меня смеяться тогда, когда мне хочется плакать, и веселиться на пепелище моего прошлого. И как я могла согласиться пойти на этот праздник Федерации? Во время ссоры я старалась сдерживаться, но во мне говорил гнев. Двенадцать месяцев постоянных опасений, страха горьким комком слез подступили к горлу. Я непрерывно слышу от Франсуа: «Сюзанна, не ездите никуда одна! Сюзанна, парижанам не особенно нравятся ваши слишком изящные платья и ваша карета с аристократическим гербом!» Выходит, для того, чтобы он любил меня, я должна ходить в кожаных башмаках, суконной юбке, чепце и блузе? Вдобавок эти бесконечные заботы об охране, невозможность выехать из дома без четырех лакеев, невозможность носить драгоценности и бросать на прохожих высокомерные взгляды – вдруг, они, мол, нападут на меня! Это невыносимо! Кому я мешаю жить?! Даже мое желание выглядеть утонченной и элегантной вменяется в преступление.

По стеклу пробежали первые тонкие струйки дождя, загремел гром. Звенела водосточная труба от падающих капель. Стекло помутнело, и сквозь него дома и деревья казались теперь странно размытыми, бесформенными и нелепыми. Так им и надо, этим революционерам; сам Бог с неба показывает этой непогодой, что их праздник обречен на неудачу!

Я внезапно поймала себя на мысли, которая уже давно подсознательно росла во мне, но еще никогда не проявлялась так ясно. Возможно, я не решалась признаться себе, но… я ведь совсем не понимаю Франсуа. Кажется, я люблю его, хочу жить с ним душа в душу, но нисколько не понимаю. Он такой особенный, такой смелый; я рада, что он тоже любит меня. И все же я чувствовала себя смертельно уставшей за этот месяц замужества. Его взгляды утомили меня, даже измучили. И я очень боялась, что эта усталость может перерасти в постоянное раздражение.

Мы совершенно разные люди. Если бы вокруг нас не существовало политики, общества или хотя бы революции, мы бы, возможно, вполне понимали друг друга. Но сейчас мы стоим на разных берегах, и нам не дотянуться друг до друга руками. Легко было восхищаться смелыми воззрениями Франсуа там, в Версале, когда Старый порядок еще прочно стоял на ногах и никто всерьез не предполагал его падения. Но нынче? Нынче его мир был так враждебен ко мне, что я не испытывала ни возможности, ни даже желания понять Франсуа. Его духовный мир слишком чужд мне. И я лишь формально, по записи в мэрии, перешла на его сторону.

Нельзя сказать, что я идеализировала Старый порядок. Я знала его слабости и пороки. Но сейчас, когда все это ушло, любой его недостаток приобретал какую-то особую прелесть, очарование… Третье сословие упрекало дворян в том, что они захватили для себя все права. Ну да, возможно, это и так, но дворяне, по крайней мере, умели ими цивилизованно пользоваться. А сейчас все изменилось, и вот пожалуйста – стоило черни один-единственный раз попасть в Версаль, и она учинила там побоище!

Я так глубоко ушла мыслями в прошлое, что Версаль всплыл у меня перед глазами – ярко, будто наяву… Сверкающая зелень парков, нежный шум листвы. Прекрасные мраморные скульптуры, расставленные вдоль аллей, слепящей белизной просвечивают сквозь цветущие заросли. Мягкая гладь безукоризненных водных партеров и золоченые лодки, покачивающиеся на воде. Шумят великолепные фонтаны, рассыпаются брызги, плещутся в бассейнах китайские золотые рыбки. И целый сноп разноцветных радуг, как арка, переброшен через парк… Какой нежной прелестью дышали все эти чудеса!