Нарисуй мне дождь (СИ) - Гавура Виктор Васильевич "gavura" Страница 28

Извинившись, Леонид вышел и тут же вернулся облачившись в шелковый темно-вишневый халат с воротником из черного, облысевшего бархата. Без берета он показался мне ниже ростом и каким-то беззащитным, потерянным. У него был открытый умный лоб и неизбывная грусть в глазах. Он угощал нас жидким чаем без сахара. Кроме этого, ничего другого он так и не нашел. Да и чая-то было самая малость, вперемешку с хлопьями ржавчины на дне жестяной коробки. Мне досталась железная эмалированная кружка, Ли – гжельская муравленая чашка с отбитой ручкой. Чайника для заварки у него не было, и мы заваривали чай прямо в чашках. Кипяток Леонид наливал из старинного серебряного кумгана, под слоем копоти на его боках проступала прихотливая ориентальная чеканка.

Сам Леонид пить чай отказался. Были основания думать, что у него не было третьей чашки либо он стеснялся того, что у него получилась такая жидкая заварка. Вероятно, правда состояла и в том, и в другом, либо находилась где-то посредине. Ли, расположилась в кресле, я, – на ненадежном расшатанном стуле, Леонид битый час разыскивал его по всей квартире. Затем, что-то вспомнив, он ушел, принес и подарил Ли небольшой ярко-желтый камешек, вдруг отчего-то смутился и опять надолго исчез. Камешек оказался куском янтаря, волны обкатали его в форме сердца. Янтарь ‒ окно в прошлое, смола, которая стала камнем. В нем, как в прозрачной капле была заключена крохотная бабочка, угодившая в эту смолу миллион лет назад. «Как же долго ты томишься, попав в этот капкан», ‒ подумалось мне, и сердце сжалось неизвестно от чего. Желтое всегда нагоняет на меня тоску.

Когда вдоволь налюбовавшись витражами, мы собирались уходить, Леонид вернулся, неся под мышкой маленькую скамейку, а в руках, медный кальян с длинным чилимом и резным мундштуком из слоновой кости. Он сел у ног Ли, раскурил кальян и предложил покурить вначале ей, потом мне. Мы отказались. Леонид затянулся, в кальяне забулькала вода. До предела наполнив легкие дымом, он, как трубач надул щеки, чтобы подольше его задержать. Я с интересом глядел на него, ожидая, что вот-вот дым пойдет у него из ушей. Он не выдержал и закашлялся, окутавшись голубовато-серым дымом с характерным сладковатым запахом. Леонид виновато взглянул на Ли мокрыми от выступивших слез глазами. Они у него стали какими-то странными, будто расфокусированные. Мягко улыбнувшись, он посветлел лицом, оживился, но тут же, будто окунулся в себя и задумчиво произнес:

– Многие хотели пройти под радугой, только никому это не удалось. Но увидев в небе радугу, каждый раз находится тот, кто устремляется за горизонт в надежде пройти под ее семью цветами. Впрочем, это не важно. Можно жить и без радуги… Главное, мир в себе и свобода от дураков, – помолчав, он покачал головой и сам себе возразил. – В одночасье найдутся те, кои непременно возразят мне, что нельзя жить среди рабов и оставаться свободным, а посему, свобода возможна лишь вдали от людей.

Похоже, он постоянно вел спор сам с собой и наше присутствие ему ничуть не мешало. Но видно было и то, что он крайне истощен этой непрестанной полемикой. Эта борьба, с завладевшими его сознанием мыслями, истощила его, привела к бессилию и апатии. Рой ненасытных мыслей питался его живой жизнью и брал над ним верх.

– На земле свободы нет и быть не может. Настоящая свобода, это свобода духа, – продолжил Леонид бесцветно невыразительным голосом, просто констатируя факт.

Я взглянул на Ли. В ответ она, сохраняя невозмутимое достоинство, медленно опустила и подняла тяжелые веки, едва не прыснув при этом. Я успел быстро отвести взгляд, чтобы не расхохотаться вместе с ней.

– Засим, экстраполируя эту парадигму применительно к нашему тюремному режиму, в известной степени, я бы сказал, отчасти, не лишена основания точка зрения Джакомо Казановы. В беседе с Вольтером он сказал, что для того, чтобы быть свободным, достаточно чувствовать себя свободным. Немалая толика сиих суждений предусматривает тонкость понимания их сути. Людям, лишенным фантазии, оные недоступны.

Ли возвела очи к небу и покачала головой. Леонид этого не заметил или не хотел замечать, он снова глубоко затянулся и медленно выдохнул, выпустив дым из ноздрей. При этом он весь преобразился, как будто ожил так, что можно было подумать, словно до этого вместо него с нами говорил совсем другой, совершенно расслабленный человек. Глаза его заблестели нездоровым блеском, и он с новым воодушевлением продолжил свой диспут.

– Однако многие всенепременно упрекнут меня в том, что проще сказать, нежели сделать, проще казаться, чем быть, дабы то, что ты так велеречиво продекларировал, стало нормой твоей жизни. Попробуй, ощути себя свободным, если все вознамерились тебя закрепостить! Они никому не позволят быть свободным, но им мало распоряжаться твоим телом, им подавай еще и душу. Весь народ они низвели до состояния бессловесного стада. Кто поставит всему этому диагноз? Этот диагноз под стать обвинению времени, в котором мы живем, ‒ времени насильственной безгласности. Мне не по плечу взяться за этот труд. Но, кто-то же должен за это взяться.

Я слушал его, стараясь не пропустить ни одного слова, чтоб не оборвать ту тонкую нить понимания, что протянулась между нами. Ли, взглянув на меня, зевнула, прикрыв рот ладошкой. Увлеченный своими мыслями, Леонид не замечал, что она скучает. Тем временем Ли всеми подручными средствами начала бороться со скукой, она достала зеркальце, осмотрела себя и принялась красить губы.

– Ле́он, ты почему не подстригаешь ногти? Смотри, какие пазури[32] отрастил, – с укором спросила Ли, мельком взглянув на него.

– Люди древнего благочестия староверы-раскольники не стригли ногтей, – просияв дружеской улыбкой, с увлечением стал объяснять ей Леонид, – Они веровали, что рай находится на высокой горе и после смерти надо будет на нея вскарабкиваться, тут-то и пригодятся ногти.

– Так ты еще и раскольник?! – расхохоталась Ли долгим развеселым смехом, как мне показалось, сильнее, чем того стоил ее прикол. От скуки, что ли?

– Увы, к моему великому сожалению, мне не дано познать сию благодать, ‒ ничуть не обидевшись, серьезно ответил Леонид. ‒ Я так и не сподобился стать приверженцем ни одного из существующих учений. Как это ни прискорбно, но я не исповедую ни одну из религий. О, если б я мог, во что-нибудь верить…

Просто, я не могу привыкнуть к докучной нормальности людей. Я не подчиняюсь законам соответствий, существую вне времени и пространства, а эти ногти… Они всем поперек. Но кому, какое дело, какие у меня ногти или во что я одет? Так нет же, даже вас это задирает. А вот мне самому ни до кого нет дела, мне самому ничего не надо, я счастлив и сыт богатством своего духа. Я живу и одеваюсь так, как мне это нравится, поскольку я не являюсь гражданином этого государства и никакого другого, тоже. Я сам себе страна!

Да, ежели хотите знать, я – космополит, именно так я себя идентифицирую. В исконном значении этого понятия лежит определение: «гражданин мира». Правда, теперь смысл этого слова исказили, теперь из него смастерили позорный ярлык. А ведь фактически, космополит смотрит на нашу Землю с высоты небес. Для космополита планета Земля, это его голубой шар, который он любит ничуть не меньше страны, где ему было суждено родиться. Где он имел несчастье родиться…

Так уж издавна повелось среди людей и не только со мной. Великий датский астроном Тихо де Браге, когда ему угрожали изгнанием, ответил: «Меня нельзя изгнать, где видны звезды, там мое отечество». Как мне надоел этот постоянный надзор и придирки этих инквизиторов. Повсюду токмо постылое томление, тма да пагуба, – он вздохнул от глубины души. – Мне стало больно жить, я так устал и так хочу покоя…

Тихо, почти шепотом вымолвил он, посмотрев Ли в глаза долгим, ищущим, полным страдания взглядом. Мне подумалось, что он слишком глубоко вошел в роль, которую себе придумал и, принимая во внимание склад его характера, это не к добру.