Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 39

и проституцией усматривалась прямая связь, объединяло общественно-экономические объяснения женских преступных наклонностей с женской сексуальностью. Эти объяснения содержали неопровержимые доказательства того, что в обществе эпохи НЭПа наличествуют пережитки прошлого, но они же указывали, что сами женщины по-прежнему не способны и не желают встраиваться в новый общественный порядок. С точки зрения криминологов, женская противоправная деятельность обнажала и отражала традиционное положение женщины с центром в домашней сфере, обусловленное женской сексуальностью. В своем исследовании гендерной ситуации в межвоенной Франции М.-Л. Робертс говорит о том, что в новом послевоенном контексте исследователи, пытаясь обосновать свою озабоченность появлением «современных женщин», подчеркивали традиционные женские свойства — домовитость и материнство [Roberts 1994]. В своих попытках истолковать и осмыслить радикальные перемены, которыми сопровождалась революция, советские криминологи также опирались на модели традиционных женских ролей, пытаясь тем самым сгладить свои тревоги по поводу женской сексуальности и действий государства в период НЭПа. Большевистская эмансипация (теоретически) создала для женщин новые, весьма заманчивые возможности участия в общественной жизни. При этом, подчеркивая взаимосвязь проституции и преступности, криминологи заявляли, что женская склонность к преступности осталась сексуально-обоснованной и сосредоточенной в домашней сфере. В силу их упора на «традиционную» природу женской криминальной и сексуальной девиантности, предлагаемые криминологами толкования женской преступности и проституции служили тому, чтобы развеять тревоги по поводу женской эмансипации: они гласили, что женщины остаются «отсталыми», привязанными к домашнему очагу, отданными во власть собственной сексуальности — а значит, не способными участвовать на равных в жизни нового социалистического общества.

Помимо того, что женская преступная деятельность очерчивала границы роли женщины в советском обществе, и сам по себе НЭП давал материал для толкования криминологами проституции и женских правонарушений не как общественных проблем, для которых нужно искать решения, а как побочных продуктов незавершенного революционного процесса, пока еще не искорененных пережитков старого образа жизни. Тревоги, которые вызывал переход к НЭПу, успешное строительство социализма и сохранявшиеся пережитки буржуазного капитализма делали взаимосвязь между проституцией и преступностью куда более злостной, вредоносной, угрожающей социалистическому порядку. Проституция и преступность служили мерилами расстояния, которое советскому обществу предстоя-ло пройти до достижения идеалов революции, и ставили под вопрос успех или потенциальный успех социалистического эксперимента. Объединяя в себе бесконтрольную женскую сексуальность и антисоциалистические рыночные силы, проституция служила воплощением тревог и страхов, которые высказывали советские специалисты по поводу будущего социалистического общества.

Заключение

В обзоре литературы, посвященной женской преступности на Западе, Д. Клейн приходит к выводу, что «биологические объяснения преобладали всегда; не было автора, который не рассуждал бы об анатомии как о судьбоносном факторе» [Klein 1994: 287|. Что касается российских и советских криминологов, их понимание места женщины в российском обществе определялось представлениями о том, что ведущую роль в женской преступности играет женская физиология. Дуализм «жертвы-злодейки», который исследователи приписывали проституткам эпохи НЭПа, отражал в себе отношение к женской преступности и в более широком смысле. С точки зрения специалистов, женская сексуальность одновременно и снимала с женщин ответственность за их действия, и подспудно влияла на их поведение и реакцию на внешние события. В смысле преступных наклонностей, женщины оставались жертвами своего социального положения и вывертов своей сексуальности. При этом криминологи пришли к выводу, что та самая физиология, которая, по идее, должна оберегать женскую нравственность и удерживать женщин от преступных действий, на деле облегчает им вхождение в преступный мир и затрудняет путь обратно.

Хотя криминологи видели позитивную тенденцию в росте уровня женской преступности — это говорило о более активном участии женщин в «борьбе за существование», — они так и не обнаружили никаких значительных изменений в сути женской преступности. В своих рассуждениях специалисты исходили из того, что «борьба за существование» потенциально способна стереть различия между мужчинами и женщинами — по крайней мере в том, что касается преступности. Более того, исследователи были убеждены, что социализм рано или поздно искоренит «буржуазный образ жизни» — под этим они имели в виду, что общественно-экономические факторы возьмут верх над биологическими. Однако женщины, с их точки зрения, оказались совершенно не подготовлены к участию в этой борьбе. А кроме того, возникшая в эпоху НЭПа обеспокоенность сексуальностью и судьбами революции подталкивала исследователей к поиску физиологических объяснений женской преступности, что дополнительно подкреплялось склонностью к анализу личности отдельного преступника. Все 1920‑е годы криминологи придерживались представлений о том, что женская преступность сосредоточена в домашней сфере и обусловлена женской физиологией. Даже когда женщины вырывались из традиционных рамок, специалисты продолжали трактовать их поступки как следствия их сексуальности. Тем самым криминологи обобщали женский опыт, принимая общественное положение женщины за естественное явление, напрямую связанное с ее репродуктивными функциями. Это и подкрепляло, и обусловливало представления криминологов о положении женщины и сути женской преступности, ограничивая их понимание всей полноты воздействия большевистской революции на жизнь женщин. С точки зрения криминологов, если война и революция и изменили взаимоотношения женщин с преступностью, эмансипация далеко не обязательно привела к усилению или диверсификации женской преступной деятельности.

Глава четвертая.

География преступлений. Город, деревня и тенденции в женской преступности

Во введении к сборнику «Преступный мир Москвы» за 1924 год ведущий криминолог и правовед Гернет с живостью описывает свойства городской атмосферы, которые способствуют росту преступности:

Именно здесь, на просторе шумных улиц, людных площадей, многоэтажных зданий, переполненных театров, кино, бегов, скачек, ресторанов <…> [преступность] показывает свой многоликий образ. <…> Переполненные народом улицы, набитые посетителями магазины, театры, сутолока у мест посадки на трамваи, омнибусы, пароходы, подземные и круговые железнодорожные вагоны — все это создает благоприятные условия для совершения карманных краж. Развитой торговый оборот больших городов с их биржами, колоссами-магазинами и безостановочным уличным торгом и всякими рынками создают ту атмосферу спекуляции, которая способствует процветанию мошенничества. <…> Сосредоточивая в себе многочисленные административные учреждения со многими тысячами служащих, крупные города являются вместе с тем и местами наибольшей преступности по службе. Наконец, они же благоприятствуют увеличению половой преступности: масса пришлого и наезжего элемента, скученные квартиры бедноты, проституция, открытая и замаскированная, пресыщенность изведавших все виды порока кутил и прожигателей жизни — все это неизбежно повышает половую преступность города, современного Вавилона, Содома и Гоморры [Гернет 1924а: i, v-vi][206].

Криминологи 1920‑х годов усматривали в городской преступности тревожное явление, напрямую связанное со стремительной урбанизацией, начавшейся в поздние годы существования Российской империи и заставившей жителей массово переселяться в города в поисках работы. Анонимность, которую гарантировал большой город, подталкивала к совершению преступлений, одновременно затрудняя их раскрытие. Один исследователь отметил, «что повсюду главными очагами преступности являются