Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк Страница 40

В 1982 г. на выборах в бундестаг потерпела поражение СДПГ, к власти вернулись христианские демократы, заявившие о «смене вех», «неоконсервативном повороте» в политическом развитии Федеративной Республики. Резко обострилось глобальное ядерное противостояние. Идея особой роли ФРГ в НАТО и Западной Европе прямо связывалась с пересмотром отношения к нацистскому прошлому.

Лидер Христианско-социального союза Франц Йозеф Штраус утверждал: «Вечное преодоление прошлого, длительное покаяние — все это парализует народ, который “больше ничего не хочет слышать об Освенциме”». Он требовал «выйти, наконец-то, из тени Третьего рейха»[562]. Ганс Фильбингер, премьер-министр земли Баден-Вюртемберг (разоблаченный вскоре как военный преступник[563]) заявил: «С этим преодолением прошлого мы чересчур долго занимались саморазрушением нации». Фракция ХДС/ХСС в бундестаге призывала общественность сосредоточить внимание на «германской истории вне рамок национал-социализма»[564]. В итоговом документе конференции «Родина и нация — идентичность немцев», проведенной Фондом Конрада Аденауэра в сентябре 1982 г., утверждалось, что «после периода процветания наступает не только экономический кризис, но и кризис идентичности, утрата духовно-политической ориентации»[565].

Типичной была тирада, прозвучавшая в пятидесятую годовщину нацистского государственного переворота со страниц консервативного журнала «Die Politische Meinung»: необходимо покончить с «самооговорами», «преодолеть преодоление Гитлера, приведшее к студенческому мятежу 1968 г. и к фундаментальной переоценке ценностей»[566]. Михаэль Штюрмер (историк, выступавший также в роли политического советника канцлера Коля) именовал ФРГ «страной без истории». Будущее, с его точки зрения, «будет принадлежать тому, кто восполнит воспоминания, сформирует понятия и истолкует прошлое». Трактовка прошлого носила, по Штюрмеру, явно односторонний характер. Антифашизм был причислен им к сонму «призраков прошлого»[567]. Лидеры партий праворадикальной ориентации требовали от немцев «покинуть вавилонский плен манипулируемой историографии»[568]. Значительно мягче (но тем отчетливее проявлялась тенденция) звучало высказывание Германа Люббе: «Наша способность войти в будущее зависит от познания прошлого, с которым выражено согласие»[569].

Вновь и вновь раздавались призывы покончить с «неуважением ж доблестным солдатам рейха», «обезвредить» самый зловещий период германской истории, сформировать картину прошлого, не отягощенную эксцессами национал-социализма, избавить соотечественников от чувств стыда и ответственности. Получили распространение версии о том, что нацистские лагеря уничтожения были «плодом союзнической пропаганды». Один из журналов праворадикального направления высказался однозначно: «Путь немцев к самопознанию лежит через разрушение концлагерных мемориалов»[570]. В прессе определенного сорта Гитлер выступал в амплуа строителя автобанов и ликвидатора безработицы.

Такими были, цитируя Ганса Моммзена, «новые представления об истории, которые отвергали предостережения, связанные с нацистской эпохой»[571]. Особая опасность здесь заключалась в том, что в силу демографических причин с конца 1970-х гг. большинство немецкого населения судило о Третьем рейхе не по собственному опыту, а на основе интерпретаций, предложенных школой, искусством и средствами массовой информации.

Находкой для консервативных сил стали некоторые двусмысленные, внутренне противоречивые установки, выдвинутые либеральными исследователями истории нацистской диктатуры. Речь идет прежде всего о терминах «историзация» и «нормализация» национал-социализма, содержавшихся в публикациях Мартина Брошата. Для Брошата, как показывает анализ его текстов 1983–1985 гг., приоритетными были «нормализация метода, а не нормализация оценки», «отказ от застывших упрощений и обобщений», что должно было вести к «преодолению табу», к «лучшему пониманию нацистского периода». Однако эти тезисы соседствовали у мюнхенского ученого с рискованной формулой: в известной степени «ограничить приоритет фактора морали при освещении времени национал-социализма»[572].

Историки и публицисты правого толка оперативно дополнили формулу Брошата требованиями «релятивизации», «деморализирования» и «депедагогизации» германской истории 1933–1945 гг. «Концепция “историзации” фашистского прошлого, — предупреждал Вольфганг Шидер, — обладает ликом Януса. Все зависит от того, как понимать эту категорию»[573]. Об этом же писал Петер Штайнбах: «Требование историзации нацистского периода стало синонимом его релятивизации», «программой исторического ревизионизма»[574]. Да и сам Брошат впоследствии признавал, что термин «историзация» является «многозначным и двусмысленным»[575].

Зеркалом противоречивых тенденций в общественном мнении ФРГ стали результаты исследования, проведенного институтом INF AS в январе 1985 г.: 54 % опрошенных заявили, что они не хотят больше ничего слышать, видеть и читать о Третьем рейхе и Второй мировой войне, и только 34 % респондентов придерживались противоположного мнения. Но более 60 % участников опроса, принадлежащих к возрастной группе от 18 до 25 лет, полагали, что средства массовой информации сообщают о нацистском периоде слишком мало[576]. «До середины 80-х годов, — отмечал один из исследователей, — ФРГ была республикой тех, кто был старше этого государства. Но теперь она стала республикой двух поколений»[577].

Приближалась сороковая годовщина окончания Второй мировой войны. В печати Федеративной Республики, на радио и на телевидении развернулась острая дискуссия о смысле военного поражения нацистской Германии. Как нужно отмечать день безоговорочной капитуляции (для немцев и западноевропейцев, в отличие от нас, это 8, а не 9 мая): как «день траура» или как «день освобождения»? «Неудобная памятная дата» — так именовал этот день еженедельник «Die Zeit». Далее следовал прогноз, который полностью оправдался: «8 мая послужит нам уроком, какого прежде не было. Нам очень нелегко достойно отметить этот легендарный день, когда закончилась Вторая мировая война, когда Германия была одновременно побеждена и освобождена»[578]. Социал-демократический еженедельник «Vorwärts» сетовал по поводу «неспособности немцев найти общий язык с собственной историей»[579]. «Вы всегда сможете различать немцев по тому, как они называют 8 мая: днем поражения или днем освобождения»[580], — писал в марте 1985 г. Генрих Бёлль.

По мнению председателя фракции ХДС/ХСС в бундестаге Альфреда Дреггера, день 8 мая 1945 г. стал датой «одной из величайших, если не величайшей, катастроф германской и европейской истории»[581]. «Frankfurter Allgemeine Zeitung», именуя негативную реакцию общественности на заявление Дреггера «чрезмерной и истерической», вопрошала: «Какое внутреннее оправдание существует для того, чтобы праздновать именно эту годовщину?»[582]. Газета «Bayernkurier» назвала возможные мероприятия, напоминающие о капитуляции вермахта, «кощунственными, унизительными» и провоцирующими «национальное самоунижение»[583].

Знаком идейно-политической ориентации консервативных сил стало — вопреки многочисленным публичным протестам — совместное посещение канцлером Колем и президентом Рейганом кладбища солдат и офицеров войск СС в Битбурге (Рейнланд-Пфальц) 5 мая 1985 г. Рейган (при полном одобрении Коля) назвал нацистов «такими же жертвами, как и жертвы концлагерей»[584]. Ответственным государственным деятелям США и ФРГ полагалось бы знать, что на руках похороненных в Битбурге нацистских злодеев — неотмытая кровь борцов против фашизма, в том числе американцев, погибших во время боев в Арденнах и в концлагерях.

«Призрак Битбурга, — был уверен Генрих Август Винклер, — должен помешать нам