Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века Страница 44

Очевидно, мы уже никогда не узнаем, что на самом деле думал старицкий князь, покидая 2 мая 1537 г. свой удел. Можно предположить, что в момент, когда князю Андрею донесли о приближении московских воевод, посланных для его задержания, ему было не до выбора дня, наиболее «подходящего» с точки зрения религиозной символики для побега. Зато впоследствии некоторые летописцы, рассказывая об этом событии, усмотрели в совпадении дня выезда князя из Старицы с церковным праздником некое предзнаменование. Помимо автора «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», об этом счел нужным упомянуть Постниковский летописец: «Того же лета майа 2 отступил с вотчины из Старицы князь Ондрей Иванович, великого князя Васильев брат, на память святых мученик Бориса»[677]. Между тем Воскресенская и другие официальные летописи, называя точную дату выхода князя Андрея из Старицы (2 мая), не напоминают о церковном празднике, приходившемся на этот день[678]. Память о князе Андрее продолжали хранить близкие к нему люди, о чем свидетельствует и часто цитируемая на этих страницах Повесть, и построенный в 1561 г. в Старице его сыном князем Владимиром Борисоглебский собор[679].

По сообщению Воскресенской летописи, которое в данном случае согласуется с Повестью, из Старицы удельный князь двинулся в сторону Торжка. Пройдя за первый день пути около 60 верст, он остановился на ночлег в селе Василия Бернова в Новоторжском уезде[680]. С этого стана бежал в Москву возглавлявший ночную стражу старицкий дворянин кн. Василий Федоров сын Голубого-Ростовского — тот самый, который ранее через слугу Еремку тайно предупредил великокняжеское правительство о предстоящем уходе удельного князя из своей вотчины. По словам Воскресенской летописи, в Москве перебежчик сообщил, что «князь Андрей еще того не приговорил, на которое ему место бежати»[681].

Это свидетельство подтверждает, что никакого предварительного плана действий у старицкого князя не было. Его шаги, по крайней мере в первые дни, были продиктованы отчаянием и страхом. Это было, как выразился немецкий историк X. Рюс, «своего рода бегство вперед»[682]. Вынужденность выступления князя Андрея подметил один из летописцев, составитель Продолжения Хронографа редакции 1512 г., записав под 7045 г.: «Того ж лета, майя князь Андрей Ивановичь Старицкой поехал к Новугороду Великому не своею волею…»[683] (выделено мной. — М. К.).

Решение идти к Новгороду было принято Андреем Старицким уже во время похода, когда он находился около Торжка. Лишь с этого момента его действия становятся похожи на осмысленную и целенаправленную акцию. Вот как в Воскресенской летописи говорится об этих шагах мятежного князя: «Князь Андрей ис Торжку за рубеж не поехал, а пошел к Новугороду к Великому, захотел Новъгород засести, да и грамоты писал к великого князя к детем боярским помещиком, да и по погостом посылал, а писал в грамотах: „Князь велики мал, а держат государьство боаре, и вам у кого служити? И вы едте ко мне служити, а яз вас рад жаловати“; и иные дети боярские к нему и приехали служити»[684].

Рассказ официального летописца хорошо передает тревоги правительства в мае 1537 г. Поначалу, видимо, существовало опасение, что старицкий князь направится за рубеж, в Литву[685]. Когда же выяснилось, что он зовет новгородских помещиков к себе на службу (несколько подобных грамот «с княжими печатми» были доставлены в Москву[686]) и собирается «Новгород засести», власти отнеслись к возникшей угрозе со всей серьезностью. На Волок к находившимся там боярам кн. Никите Васильевичу и кн. Ивану Федоровичу Овчине Оболенским были посланы срочные распоряжения. Князю Никите от имени государя велели «спешити к Новугороду наперед князя Андреа, да велели город крепити и наместником всех людей к целованию привести». Судя по летописи, данная воеводе инструкция предусматривала возможность серьезных боевых действий: «…и приедет князь Андрей к Новугороду, и князю Никите [Оболенскому. — М. К.], укрепяся с людми да с наместники, да против князя Ондрея стояти, сколко Бог поможет, и посаду ему не дати жечь; а нечто будет князь Андрей людми силен добре, и князю Миките быти в городе и дела великого князя беречь с владыкою и с наместники заодин»[687].

В Летописце начала царства наказ кн. Н. В. Оболенскому изложен несколько иначе: здесь основной упор сделан на обеспечении лояльности новгородских властей. Великий князь, по словам летописца, послал князя Никиту Васильевича «в Новогород в Великий ко владыце и к наместником, а велел людей укрепити и дела своего беречи: будет князь [Андрей Старицкий. — М. К.] похочет Новгород засести, и владыка бы и наместники Новгородцкие они бы того не учинили, что князю Новгород здати»[688]. В последних словах сквозит некоторое недоверие великокняжеского правительства по отношению к местной новгородской администрации.

Другому воеводе, стоявшему на Волоке, кн. И. Ф. Овчине Оболенскому, был послан письменный приказ: «з людми збиратися» и идти вдогонку за старицким князем. Рать князя Ивана Овчины была усилена за счет новгородских помещиков, которые незадолго до описываемых событий были вызваны на службу в Москву, а теперь их вернули с дороги и велели присоединиться к войску кн. И. Ф. Оболенского[689].

Теперь посмотрим, как восприняли весть о приближении мятежного старицкого князя в самом Великом Новгороде. В Новгородской II летописи (представляющей собой ряд выписок из более ранних местных летописей) под 1537 г. говорится: «Того же лета майя в 6 день бысть сметение в Великом Новегороде от князя Оньдреа Ивановичя, брата великого князя. Бегали новгородци в осаду, да город обложили того же дни Торговую сторону, а срубили город в три дни»[690].

В словах новгородского летописца нет и тени симпатии к мятежному удельному князю: здесь он изображен как враг, приближение которого вызвало смятение в городе, оказавшемся вдруг — в мирное время! — на осадном положении. Другая Новгородская летопись, по списку П.П. Дубровского, так передает настроение жителей: «А в Великом Новегороде тогда бысть печаль велика»; архиепископ Макарий с игуменами, священниками и дьяконами ежедневно совершал молебны «о устроении земском, и о тишине, и о государеве здравии великого князя Ивана Васильевича всеа Руси», и об избавлении «от межусобныя брани»[691].

События 1537 г. породили у современников и потомков целый ряд исторических ассоциаций. Но если сторонники старицкого князя впоследствии пытались представить его мучеником, подобным святым князьям-страстотерпцам Борису и Глебу, то у новгородцев поход князя Андрея на их город воскресил в памяти призрак Шемякиной смуты: вскоре после подавления старицкого мятежа В. М. Тучков составил по заданию архиепископа Макария новую редакцию жития Михаила Клопского, лейтмотивом которой стала тема осуждения «междоусобной брани», а в образе князя-бегуна Дмитрия Шемяки, пытавшегося найти убежище в Новгороде, прослеживается некоторая аналогия с князем Андреем Старицким[692].

Итак, новгородцы — вопреки опасениям, о которых говорит официальная московская летопись, — вовсе не собирались сдавать свой город мятежному удельному князю. Характерно, что новгородские летописцы вообще не упоминают о присылке в их город кн. Никиты Оболенского и о данных ему в Москве инструкциях: в местном летописании подготовка к отражению ожидавшегося нападения Андрея Старицкого представлена в виде череды энергичных мер, предпринятых в первую очередь самими городскими властями, светскими и духовными. Так, уже упоминавшееся срочное строительство стены вокруг Торговой стороны, необходимость которого летописец объясняет тем, что «опосле великого пожара поставлен город толко на Софейской стороне[693], а на Торговой не поставлен», велось по распоряжению наместников и дьяков, «по великого князя слову Ивана Васильевича всеа Руси и по благословению архиепископьлю»[694]. В этом упоминании великокняжеского «слова» можно усмотреть косвенное подтверждение факта присылки из Москвы в Новгород неких инструкций на случай осады города Андреем Старицким. Но приезд великокняжеского посланца (кн. Н. В. Оболенского?) не показался новгородским летописцам событием, достойным специального упоминания.

В строительстве укреплений на Торговой стороне участвовало все население города, и работы были проведены в кратчайший срок: по словам летописца, «поставиша город всем градом, опрично волостей, в пять дней, во человек стоящь в высоту, около всей стороны»[695]. Кроме того, на подступах к городу был поставлен заслон: к Бронницам (в 30 верстах от Новгорода) выдвинулся отряд во главе с дворецким Иваном Никитичем Бутурлиным — «со многими людми и с пушками», по словам Новгородской II летописи[696].