Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски Страница 43

преступлений расширится в силу более активного участия женщин в общественной жизни и «борьбе за существование» [Ю. Б. 1925: 24; Тарновский 1925: 28; Гернет 1927б: 160]. Именно этим они объясняли кратковременный рост уровня женской городской преступности во время войны: женщины влились в ряды рабочего класса, заменив мужчин, ушедших на фронт[222]. Как писал Гернет, во время войны женщины освоили множество новых профессий: помимо прочего, они патрулировали улицы, водили трамваи и тушили пожары. Эти новые виды деятельности «открыли и новые возможности правонарушений» (Гернет 1927б: 120][223]. Криминологи считали, что, по мере расширения ее вовлеченности в городской рынок труда и в общественную сферу женщина будет «принуждена чаще сталкиваться с законом» [Родин 1926: 99]. Та же динамика отражена и в уголовной статистике: в 1922 году 33,4% женщин-осужденных в СССР совершили преступления в городах, а к 1923 году показатель вырос до 41,4% [Маннс 1927: 27; Гернет, Родин 1924: 117]. Рост уровня женской городской преступности наводил на мысль, что участие женщин в «борьбе за существование» придаст женской преступности более «городской» и современный характер.

Хотя криминологи и полагали, что в городах женская преступность станет более «прогрессивной», собранная ими статистика говорила о том, что женская преступность остается «сельской» и домашней. Как отметил один криминолог,

основной сферой преступной деятельности современной русской женщины, поскольку она все еще оторвана от широкой общественной работы, являются такие преступления, которые тесно связаны с жизнью в тесном семейном кругу: самогон, преступления против личности (драки, ссора и т. д.), поджоги и общеопасное истребление имущества на почве ревности [Ю. Б. 1925: 27-28].

Общего у этих «женских» преступлений были их примитивные «сельские» свойства, их обусловленность агрессией, эмоциями, отсутствием специальных навыков. К 1928 году, по прошествии десяти с лишним лет после революции, которая ликвидировала юридическое неравенство между полами, криминологи по-прежнему видели, что женщины отстают от мужчин на криминальном поприще; как недвусмысленно заявил пенолог Утевский, «женщина до сих пор в огромном большинстве — домашняя хозяйка, не принимающая непосредственного участия в борьбе за существование, не участвующая в равной с мужчиной мере ни в хозяйственной, ни в общественной жизни» [Утевский 1928: 39]. Женщины продолжали совершать типично «женские» и «сельские» преступления, упрямо цепляясь, вопреки ходу прогресса, за свою отсталость. Несмотря на ожидания криминологов, что эмансипация повлияет на женскую преступность, придаст ей более «современный» и «городской» характер, их внимание было почти полностью сосредоточено на примитивной, «сельской» сущности женской преступности. Получалось, что эмансипация, которую принесла женщинам революция, по большому счету не сумела «урбанизировать» и, соответственно, «модернизировать» женскую преступность.

Представление криминологов о женской преступности как «сельской», а о женщинах как «отсталых» отрицало всяческое влияние на женщин «борьбы за существование» в городах. Тем не менее, женщины все-таки участвовали в «борьбе за существование», несмотря на то, что женская преступность не спешила принимать новые формы — те, которых от нее ожидали специалисты. Преобладание «традиционных» преступлений, связанных с домашней сферой, могло навести на мысль, что революция и НЭП, по сути, не открыли перед женщинами новых возможностей на равных взаимодействовать с мужчинами в общественной жизни. Однако не исключено, что этот факт просто отражает нежелание специалистов выйти за рамки устоявшихся представлений о природе женских правонарушений. В любом случае, стремясь увидеть в низкой диверсифицированности женской преступности не провал эмансипации и достижения равенства а проявление сохранившейся отсталости и примитивности женщин, криминологи напрямую связывали преступления совершенные женщинами в городе, с «сельской преступностью» и тем самым только укрепляли представления о женщинах как о существах отсталых, изолированных от общественной жизни, привязанных к домашней сфере и оторванных от современного советского общества.

Приверженность специалистов подобному взгляду на женщин-преступниц способствовала поддержанию социальных иерархий городского и сельского, мужского и женского, рабочего и крестьянского. Хотя криминологи и считали процесс превращения женской преступности в более «городскую» положительным фактором социалистического прогресса, постоянные отсылки к образу «сельской» женщины-преступницы отражают в себе обеспокоенность тем, что женщина способна играть в советском обществе более заметную роль, равно как и то, что женщинам далеко не всегда удавалось воспользоваться новыми предоставленными им возможностями — в силу особенностей жизни переходного периода. Подчеркивая, что женская преступность носит «сельский» характер, криминологи в своих толкованиях смещали акцент с конкретных общественно-экономических факторов на абстрактное и вневременное представление о женской преступности, что искажало образ той реальности, перед лицом которой оказались женщины в послевоенные годы.

Классовая принадлежность преступлений

Историк Ш. Фицпатрик считает, что большевики создали «виртуальное классовое общество» — отраженное в статистике разделение общества на классы, к которым граждане приписывались на основании их происхождения. По крайней мере в период НЭПа и до повторного введения внутренних паспортов в 1932 году границы этих категорий и отнесение к одной из них оставались размытыми и изменчивыми, они в той или иной степени зависели от классового происхождения родителей, дореволюционной деятельности и текущего рода занятий [Fitzpatrick 1993]. Навешивание географических ярлыков на преступную деятельность стало частью процесса разделения общества на классы. Если следовать теории «виртуального классового общества», категории «городское» и «сельское» можно применять для причисления к определенному классу и определения соответствующего наказания для правонарушителей. То, что конкретные виды преступлений относились в «городским» или «сельским», предполагало, что совершаются эти преступления людьми определенного типа. Для крестьян, например, характерна «сельская» преступная деятельность, а значит, «сельские» преступления совершаются крестьянами. Более того, тип преступления отражает уровень сознательности преступника и тем самым задает его или ее положение в классовой иерархии. Опять же, «сельские» преступления свидетельствуют о более низком уровне сознательности, чем «городские». Своими выкладками криминологи содействовали формированию определения классов, основанному не только на общественно-экономических категориях, но и на поведении, политической идентичности и приоритетах государства.

Одной из областей, где классовую принадлежность определяло поведение, стали задержания женщин и суды над ними за преступления против порядка управления. В эту категорию входили все правонарушения, ставившие под угрозу строительство социалистического будущего, но не заслуживавшие смертной казни, такие как, в частности, нарушение общественного порядка, антисоветская агитация, уклонение от уплаты налогов, подлог, фальсификация, уклонение от воинской повинности, хулиганство, незаконное использование природных ресурсов, самосуд, отказ от сотрудничества с милицией, спекуляции недвижимостью, изготовление и продажа самогона и наркотиков[224]. Преступления против порядка управления подразумевали преднамеренное антисоветское, а не антиобщественное поведение.

По данным официальной уголовной статистики за 1923 и 1924 год, преступлений против порядка управления женщины совершали больше, чем любых других видов уголовных преступлений[225]. Внутри этой категории природа женских преступлений оставалась по преимуществу сельской: а именно, криминологи выяснили, что преступления в основном coвершают