Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Александр Иванович Борозняк Страница 45

Мои дети знают о моем чувстве вины, и я надеюсь, что они, уже взрослые, стали более внимательными и более критичными, чем я и мое поколение»; «Я понял, что я тоже был заложником “мира с палачами”: я слишком долго молчал во время дискуссий, не высказывал своего мнения»[641]. На страницах писем, адресованных Ральфу Джордано, шел незримый диалог нескольких поколений немцев, каждое из которых ощущало неразрываемую связь с периодом нацистской диктатуры.

Казалось бы, письма, которые я цитировал, могут послужить основанием для оптимистических выводов о состоянии массового исторического сознания ФРГ. Но глубинное содержание книги Джордано и писем его корреспондентов определялось четким пониманием сохранявшейся угрозы демократическому, антинацистскому консенсусу, нескрываемой тревогой за будущее Федеративной Республики. Тревогой и надеждой были проникнуты слова Карла-Хайнца Янссена, писавшего (используя известный каждому немцу образ «человека без тени» из повести Адельберта фон Шамиссо) в ноябре 1986 г.: «Немцы пытаются спастись бегством от самой страшной эпохи своей истории. Они хотели бы стать народом Шлемилей — жить без собственной тени. Но это им не удастся. Они должны, и это не зависит от возраста, нести на себе груз Освенцима, помнить всегда об этом и учиться понимать, почему это могло произойти»[642].

* * *

«Порой мне казалось, — сокрушался в начале 1980-х гг. Лев Копелев, — что люди в ФРГ действительно ничего не знают о том, как истекали кровью Варшава и Киев, как должен был погибнуть от голода и стерт с лица земли Ленинград, кому обязан мир решающим поворотом в войне, достигнутом в руинах Сталинграда»[643].

…Резервный батальон 76-й пехотной дивизии вермахта прибыл в боевые порядки своего воинского соединения 18 ноября 1942 г., накануне того дня, когда началось контрнаступление советских войск под Сталинградом. В составе одной из маршевых рот, состоявшей в значительной степени из бывших штрафников и «неблагонадежных», был и немолодой юрист доктор Байер, познавший, что означает карательная политика гитлеровцев. Рота медленно двигалась по мосту через Дон. Ни солдаты, ни офицеры не догадывались, что шагают прямиком в пекло, в кольцо окружения, которое вот-вот замкнется.

До контрнаступления Юго-Западного, Сталинградского и Донского фронтов оставались считанные часы. Байер и его командир взвода, не сговариваясь друг с другом, произнесли: Caesar Rubiconern transgressas dixit: aléa est iacta. И Рубикон был перейден, и жребий был брошен…

Профессор Вильгельм Раймунд Байер (1902–1990) широко известен в научных кругах Европы как талантливый исследователь истории философской мысли, написавший фундаментальные труды по проблемам диалектики Гегеля, как поборник нового прочтения трудов великого немецкого ученого, как бессменный президент международного Гегелевского общества и организатор международных Гегелевских конгрессов. Байер изучал право в университетах Эрлангена и Ростока, а в 1924 г. защитил диссертацию. Далее последовала служба в юридических фирмах, а в 1942 г. призыв в вермахт и отправка на фронт.

В 1987 г. во франкфуртском издательстве «Athenäum» вышла его небольшая книга «Сталинград. Внизу, где жизнь была конкретна»[644] — неожиданный для читателей текст, который автор вынашивал больше четырех десятилетий.

Жанр публикации Байера едва ли поддается определению. Сгусток личных впечатлений солдата, оказавшегося в эпицентре мировой истории и пережившего трагедию окруженной армии? Эссе о научном творчестве Гегеля и проблемах современной философии — как же иначе назвать трактат, где соседствуют имена Сократа, Эразма, Декарта, Канта, Гегеля, Маркса, Хайдеггера и Хабермаса? Суждения публициста о проблемах войны и мира в конце 80-х гг. XX в.? Профессиональный анализ источников по истории сражения на Волге? Беспощадный критический обзор вышедшей в ФРГ литературы о Сталинградской битве? Очерк массовой психологии в пороговой ситуации между жизнью и смертью? Этюд о методологической значимости инструментариев истории повседневности? Разъять сложную амальгаму содержания книги на некие пласты вряд ли возможно.

Давая своему труду подзаголовок «Внизу, где жизнь была конкретна», Байер воспроизвел, чуть видоизменив, формулу Гегеля из «Философии права». Содержание книги находится на рубеже двух сознаний: сознания солдата — одного из многих, обреченных на гибель своим режимом и своими командирами, и сознания умудренного годами философа, ощутившего на склоне лет потребность в осмыслении роли, которую сыграла Сталинградская битва в его личной судьбе и в судьбе его поколения.

Байер, обладавший «чутким слухом, внимательным взглядом и хорошей памятью», свидетельствует: «Тема Сталинграда никогда не оставляла меня — и вчера, и сегодня. Она определила и перевернула мою жизнь»[645]. Со страниц его исповедальных воспоминаний предстает картина мучительных передвижений 76-й дивизии, теснимой войсками Красной армии: Большенабатовский, Вертячий, Котлубань, Большая Россошка, Гумрак, Питомник, хлебозавод, тракторный завод…

В воспоминаниях Байера мы читаем о мыслях и поступках людей, которые находились в пограничной ситуации между жизнью и смертью, порождавшей страх физического небытия, апатию, глухое недовольство системой, смутное предвидение неизбежного краха нацистского режима. В его памяти — каждодневная гибель однополчан, голод, болезни, вши, ощущение нараставшей безнадежности положения войск, брошенных командованием. В «котле» действовала полевая жандармерия, не переставали работать военные трибуналы, вынесшие, по официальным данным, 364 смертных приговора. Байер считает эту цифру сильно заниженной[646]. В книгах, изданных в ФРГ, не говорится о массовом завшивлении солдат, а между тем убежден Байер: тот, кто не упоминает о вшах, «не имеет права писать о Сталинграде»[647].

10 января 1943 г. Байер был тяжело ранен и на следующий день эвакуирован с аэродрома Питомник — с последнего аэродрома, способного принять самолеты люфтваффе. Следы двух предыдущих самолетов с ранеными так и не были обнаружены… Дальше — лазареты в Люблине и Варшаве, отпуск на родину, военные действия во Франции.

Байер — впервые в ФРГ! — рассматривает германскую историографию битвы на Волге с позиции «участника боев в Сталинграде, всю жизнь несущего на себе груз выстраданного прошлого, в котором он участвовал и которое он пережил». Он в полной мере ощущает, что на нем «в равной мере лежит ответственность как за историю, так и за образ истории»[648]. Ученый именует бóльшую часть западногерманских работ о Сталинграде «оправдывающей литературой», «комбинацией недостоверных сведений, иллюзий и фактов». Авторы публикаций подобного рода лишь «прикрываются именем исторической науки», нередко прямо повторяя «ложь, сфабрикованную министерством пропаганды», воспроизводя тезисы «приказной публицистики Третьего рейха»[649]. Что же касается «сконструированных мемуаров» гитлеровских военачальников, то в них совершенно игнорируются, подчеркивал Байер, действия и мысли «тех, кто были внизу», тех, кто стал «жертвами стратегических планов»[650].

В книге Байера анализируется монография о Сталинградской битве, выпущенная в 1974 г. сотрудником Ведомства военно-исторических исследований Манфредом Керигом[651]. На фоне других