Леонард Гендлин - Исповедь любовницы Сталина Страница 57

Рассердившись, я крикнула:

— Не желаю вас больше слушать! Оставьте меня в покое!

Старый, наивный большевик думал, что он может иметь собственное мнение! Указывать ведущим артистам Большого театра, пугать их переводом на периферию!

Я не поехала на репетицию, из дома позвонила Маленкову.

— Г. М., я с вами прощаюсь. Платон Михайлович Керженцев собирается перевести меня на работу в Ташкент или в Алма-Ату.

— Сейчас же позвоню этому ослу, вызову его в ЦК.

Посрамленный временщик приехал извиняться. В какой-то степени, пусть очень скромной, были отомщены Мейерхольд, Райх, Пильняк, Лакоба, Андронникова, люди, которые мне были дороги.

— Поскольку вы, П. М., официально меня вызывали, — сказала я Керженцеву, — вам придется поехать в дирекцию театра и публично перед всеми извиниться.

— Хорошо, я на все согласен, драгоценнейшая В. А., — проговорил он покорно. — Я готов выполнить любую вашу просьбу, из-за пустякового скандала мне не хочется садиться в тюрьму и лишиться партийного билета.

Для меня наступил радостный день. Сталин вызвал строптивого прокурора. Вышинский, не решаясь его беспокоить, 10 минут стоял не шелохнувшись. И. В., не отрываясь, что-то долго писал. Я сидела на диване, прикрывшись газетой. Прокурор вежливо кашлянул. Отчеканивая каждое слово, Сталин сказал:

— Мы подготовили предложение Совнаркома и ЦК ВКП(б) о вашем аресте.

— Что ж, И. В., если у вас для этого имеются веские основания.

Сталин перебил его:

— Веских оснований хоть отбавляй. Меньшевиком, курвец, был? В оппозиции находился? Ягоду поддерживал? С секретаршами живешь? Дочь троцкиста Каминского к себе приблизил? А еще считаешься блюстителем правопорядка!

— Позвольте ответить? Зачем нам сдались пустые разговоры? — Медленно передвигая тяжелые ноги, Вышинский подкатился к письменному столу самодержца. — Разрешите сказать всего два слова?

— Говори!

— О своих необдуманных поступках, совершенных в молодости, глубоко сожалею. Вы обещали меня простить! Каминская из прокуратуры уволена. На днях мы аннулируем ее московскую прописку, она подлежит высылке, документация уже подготовлена.

— Что ты сделаешь, дурак, если она родит и обвинит тебя в отцовстве? Ты годишься ей в дедушки! — смеясь, сказал И. В.

Озадаченный Вышинский ответил, запинаясь:

— Я приказал Каминской сделать аборт.

— Сколько ей лет?

— 19.

— А тебе?

— 54.

— Жена и дочь знают о твоих проделках?

Прокурор не ответил.

— Простите меня, И. В.!

— Сколько лет живешь с домработницей?

Понурив голову, Вышинский тихо проговорил:

— Четыре.

— Сколько лет твоей любовнице?

— 21.

— Аборты она тоже делала?

— Да, немного, кажется, всего пять.

— Какие у тебя имеются претензии к артистке Вере Александровне Давыдовой?

Вышинский оживился:

— Ягода сообщил следователям, что он ее завербовал в троцкистскую организацию.

— Идиот, ты веришь в то, что говоришь? У тебя есть конкретные доказательства?

Я вышла из «засады», подошла к Вышинскому.

— Товарищ Сталин, генеральный прокурор домогается моей любви. На протяжении нескольких лет он занимается шантажом.

— Вышинский, смотри мне в глаза! Давыдова лжет? Что ты молчишь? Ты же не попугай, который от внезапного испуга лишился дара речи?

— И. В., я люблю В. А. и готов на коленях просить у нее прощения.

— Проси, кто тебе мешает!

Чванливый прокурор опустился на колени.

— В. А., слезно молю…

— Запомни, что я тебе скажу! — Сталин говорил медленно. — Если еще раз нам придется с тобой беседовать на эту тему, без разговоров отправлю на Лубянку. А теперь пошел вон!

Сталин предложил с ним встретить Новый год.

— Верочка, обещаю, что никого не будет, я устал от людей, от их болтовни.

Когда приехала, он спросил:

— Как ты думаешь, есть Бог на свете?

— Над этим вопросом глубоко не задумывалась, но мне кажется, что какая-то неведомая сила нами руководит, иначе не было бы на земле живых существ. Мы считаем, что Бог есть!..

В полночь мы долго ходили по зимнему саду. Каждый из нас думал о своем.

Когда возвращались, Сталин задумчиво произнес:

— Верочка, я уверен, что Вышинский больше к тебе не полезет с гнусными предложениями. Он свое получил по заслугам!

— И. В., родной, вы — настоящий рыцарь! Эти качества я больше всего ценю в мужчинах.

— Комплименты нам не нужны! Балерина Ольга Васильевна Лепешинская прислала письмо, что ее притесняют в театре.

— Вы должны знать, И. В., что эта девочка не из робкого десятка, о ней можно не беспокоиться.

Сталин понимающе улыбнулся.

— Езжайте домой, мне что-то нездоровится.

— В последнее время я стала вам в тягость?

— Нет, дорогая, я просто устал.

Дома корзины с цветами от Маленкова, Ежова, Поскребышева, Молотова, Буденного, Микояна и даже Вышинского. На письменном столе пачка телеграмм. Среди них — правительственная от Берия.

В 2 часа ночи поехала к Мейерхольдам. В гостях у них были С. М. Эйзенштейн и его литературный сотрудник Саша Гладков.

Невеселый Мастер выпил несколько рюмок водки. Он тупо смотрел в окно. Сердцем чувствовала, что В. Э. рад моему приходу. Я передала ему наш разговор с Маленковым.

— В. А., вы хороший товарищ, — сказал Мастер. — Я признателен вам за участие в моей судьбе. Хорошо продумайте создавшуюся ситуацию и поймите: Мейерхольд не имеет права идти на компромисс со своей совестью. Я никогда не продавал свою честь!

К нам подошла заплаканная, издерганная Зинаида Райх:

— Всеволод, родной, умоляю тебя, сдайся! Власть сильнее нас! Уверена, что Сережа Эйзенштейн и Саша Гладков, любимые твои ученики, согласятся со мной.

— Зиночка, — сказал Мастер, — я не в состоянии отказаться от своих принципов, не в состоянии похоронить свою совесть. Плаха — это еще не самое страшное, страшней отступничество.

Год 1938

Революция, как грозовой вихрь, как снежный буран, всегда несет новое и неожиданное, она жестоко обманывает многих, она легко калечит в своем водовороте, она часто выносит на сушу невредимыми недостойных, но это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда о вечном.

В полночь позвонил Ежов:

— Праведный мир веселится, а вы сидите дома? Можно приехать? Гарантирую, хандра моментально улетучится!

Пришлось надеть выходное парчовое платье, которое сшила в Финляндии. Ежов приехал с телохранителем, мужчиной огромного роста, поверенным в интимных делах — Олегом Густовым. Позвонил неугомонный Вышинский. Трубку вырвал карлик-нарком, он зло проговорил:

— Старый индюк, перестань трепаться! Клянусь здоровьем твоей любимой дочери, что если еще раз дашь о себе знать, сам проломлю тебе череп и скажу, что так и было. Ты спрашиваешь, кто осмеливается так разговаривать с его величеством главным попугаем? Отвечаю: Николай Иванович Ежов! Устраивает? А теперь катись к чертовой матери и ломись в другой огород.

После столь милой беседы он истерически загоготал:

— Вот так, Верочка, мы будем расправляться со всеми внутренними и внешними врагами. Посылайте всех от-моего имени в ж… и никого не бойтесь! Держитесь за ежовские рукавицы, пока они еще греют! Налейте мне стакан коньяку, потом отправимся гулять.

Он залпом выпил целый стакан. Его друг Густов хлестал водку прямо из горлышка пол-литровой бутылки.

— Нас ждут цыгане из табора, — хвастливо проговорил Николай Иванович, — мои люди нашли их под Александровым, попоют, попляшут, деньжат из казны отсыпем, а потом как социально-опасный элемент в лагерек на десяточку! Пусть потрудятся во славу отчизны-матушки! Я пить хочу! Верка, наливай вина! Если сам найду, хуже будет! Я мальчик зловредный!

Принесла украинскую горилку, настоенную на красном перце. Ежов обрадовался, на его лице выступил нездоровый румянец, я не знала, что он болен туберкулезом.

— Закусывать чем будем? — спросил нахальный Густов.

Ежов крикнул:

— Тащите на стол все что есть!

Широкоплечий великан телохранитель и крошечный щуплый нарком здорово проголодались. Подала холодную курицу, сыр, колбасу, маринованную селедку, яичницу с ветчиной — все слопали. Пьяненький Ежов процедил сквозь зубы:

— Олежка, сматывайся! Я остаюсь на этом пароходе, поезжай за цыганами, девок спрячь в несгораемый, мужиков на Лубянку, в подвал. Все, проваливай! Я тебе позвоню.

Обрадованный Густов быстро ретировался.

— Верочка, чего пить не даешь? Говно жалеть стала? Завтра прикажу, тебе из «Метрополя» сто бутылок отборного вина доставят.

Он пил все подряд: водку, портвейн, коньяк, ликер, кагор. Винные пары сделали свое нерукотворное дело. Вдребезги пьяный, Ежов свалился на ковер. Я была спасена. Проснулась от шума, ругани, криков. Когда рассвело, протрезвевший нарком не мог понять, где он находится. Мигрень на части разламывала его буйную голову. Он проглотил четыре сильнодействующие таблетки, которые всегда имел при себе. После горячей ванны уложила его в постель. Вечером он уехал. Позвонил ночью.