Никола Седнев - В окрестностях Милены Страница 12

Я промолчал. Только в который раз посмотрел на нее внимательно.

* * *

Для Милены это была обычная наша прогулка по городу (вначале, первые разы она просто шла рядом, но однажды вдруг решительно взяла меня под руку). Мы уже почти миновали магазин женской одежды, когда я остановился и сказал:

— О! — это будто я что-то вспомнил. — Давай зайдем.

— Зачем? — спросила Милена.

Мне не понравился ее немигающий взгляд — предвестник бури.

Я стал что-то говорить насчет того, что из платья она давно выросла, а обувь...

— Мне нравится мое платье, — неожиданно ожесточенно сообщила она. — Я тебя не устраиваю в этом платье? Может, мне его снять?

Далее последовала безобразная сцена с криками и слезами, включающая попытку стриптиза прямо на улице на развлечение прохожим, когда Милена делала вид, будто снимает свое платье то ли с темно-синими, то ли фиолетовыми иероглифами: в общем, все в лучших традициях ее мамочки.

Запомнилось из того, что она несла тогда:

— Я хочу сама на себя зарабатывать! Мало того, что я твой хлеб ем, так еще чтоб ты одевал меня?! — «Твой хлеб ем» она произнесла, точнее, прокричала так надрывно-серьезно, с пафосом, чтобы не оставалось никаких сомнений в том, что это шутка. — Мало того, что я объедаю тебя!.. Я тебя объедаю... — стала повторять она раз за разом задумчиво-печально, явно нарочито кивая головой. — Я тебя объедаю... как мне не стыдно! — Тут же она расхохоталась. — Я объедаю тебя! Какая же я дрянь, дрянь, бессовестная дрянь, подцепила тебя, навязалась тебе, объедаю тебя! Еще и тряпки ей покупай, ишь, чего захотела, дрянь!.. — здесь она начала рыдать...

Ясно было, что это уже классическая истерика, и я стал жалеть, что вообще предпринял эту затею — купить ей что-то из шмоток. Хорошо, хоть на этот раз про топор не вспомнила.

Так мне и не удалось приодеть Милену. Ее реакция никак не вписывалась в уже почти законченный портрет.

Я был уверен, что она обрадуется, даже предвкушал это. У меня в кармане была припасена упитанная пачка денежных знаков...

Что-то опять не так, думал я, в сложившейся у меня в голове модели психологического механизма по имени «Милена». Она подбрасывала мне неожиданности со странной неизбежностью именно тогда, когда я в очередной раз был уже уверен, что чертеж ее внутренней личности вырисовался окончательно — оказывалось, что Милена устроена куда сложнее, в ней есть еще какие-то незримые колесики и приводные ремни, которые мне недоступны и непонятны, и надо, подтирая ластиком, рисовать новую схему, пытаясь учесть и домыслить необнаруживавшие себя ранее, но теперь вдруг косвенно проявившиеся детали.

Порой Милена казалась мне незнакомым городом, в который я, одинокий путешественник, никак не могу попасть, а все блуждаю по пригородам — уже вижу звонницы центра, слышу веселый гул праздничной толпы, но переулок Кривоколенный вновь ведет меня в обход, по заколдованным окрестностям.

* * *

— Слушай, а что если мы сегодня пойдем в кино?

— Так я практически готова, — сказала Милена. — Причесаться, переодеться — две минуты.

— Чтобы было быстрее, помоги мне, пожалуйста, — попросил я, глянув на часы. — Я пока пойду бриться, а ты обзвони актеров по этому списку. Вот видишь — фамилия, имя, телефон, а напротив — время репетиции. Сообщи каждому. Ладно?

— Ага, — сказала Милена.

Я закончил бриться, вышел из ванной и замер в коридорчике. Из комнаты доносился мужской голос, тенорок, причем явно принадлежавший кавказцу. Тотчас я определил — азербайджанцу. Это были только азербайджанцам свойственные привычка гулять по октавам и придыхание, когда в некоторых местах фразы легкие избыточно выдувают воздух. Откуда в квартире взялся азер? Я забыл закрыть входную дверь? Или Милена впустила?

Еще два шага, и я вновь остановился, а точнее — остолбенел.

—...дарагой, паслушай виниматэлно, да? Я зиваню па паручению Виталый Канстантынович, да. Он пирасил перидать, дарагой...

Это была Милена, она разговаривала по телефону... мужским голосом!

Час от часу не легче. Скучать мне она не дает.

Незамеченный, я подождал, прислонившись к стенке, пока она окончила беседу («да, ви три часа тибе будит жидать ассистэнтк у вихода, она тибе праведет через пираходную...»)

— Это кито тибе училь так гаварит, да? — поинтересовался я, когда она положила трубку.

Милена испуганно вскрикнула и сказала уже своим голосом:

— Ну, это... Извини, пожалуйста... Ну, я просто так... прикалывалась...

— Та-ак, — констатировал я, обходя вокруг нее. — Значит, у тебя актерский дар... Как же я раньше не догадался, вот олух. И давно это у тебя?

— Что?

— Ну, умение говорить разными голосами.

— С детства, — просто ответила Милена. — Но я обычно это никому не показывала, стеснялась.

— Угу. А как ты еще можешь?

— Ну, вот... давай ты отвернешься...

Я стоял лицом к окну, когда сзади раздался жалобный детский голосок со смешными перерывчиками на срочный добор воздуха иногда прямо посреди слова:

— Папочка, ты обещал повести меня в зоопарк... Говорил, что покажешь жирафу, и слона и этих... попугайчиков... А теперь ты все занят и занят... А когда ты меня сводишь в зоопарк, папка? Ну, пож-жалуйста!

Меня всего начало трясти. Я сжал зубы что есть мочи.

Это было выше моих сил. Это был голос моей покойной дочери. Самое жуткое заключалось в том, что такой разговор действительно имел место. Я опрометчиво пообещал дочке, после чего началась вдруг запарка на работе, пришлось снимать без выходных — днем съемки, вечером репетиции, а потом было поздно: белое лицо дочери в маленьком гробу, засыпанном цветами (с тех пор цветов я не мог видеть, но только сорванных, неживых), я уже никогда не смогу сдержать свое обещание, никогда не свожу ее в зоопарк.

Я раньше скептически относился к встречающемуся в романах выражению «он заскрежетал зубами». Теперь впервые я услышал этот звук, причем издаваемый мною:

— Милена, — прохрипел я, — никогда больше так не говори!..

* * *

— Оказалось, что это воспоминание Милены. Это ей отец обещал, но потом I закрутился, потом у него пошли скандалы с ее мамой, потом развод... Короче, как ты думаешь, куда я повел ее в следующее же воскресенье?

— В зоопарк, конечно, — сказал Фима.

Как она хохотала и кривлялась вместе с обезьянами, легонько рычала на | льва, с опаской доказывая, что его не боится, сочувственно-печальненько разговаривала с лисичкой, тосковавшей, положив мордочку на лапы, — сказала со вздохом, что ее понимает, на что лиса вильнула хвостом... Лисица — это ведь семейство собачьих, а я уже говорил, что собаки питали к Милене особую любовь. При виде жирафа Милена только охнула и прошептала: «Боже, какая прелесть!»

— После зоопарка мне полегчало. Будто какой-то камень спал с души.

— Ты начал отдавать долги.

— Да. Ты умница, Фима. Так что делал я это — пытался, нет, не заменить, скорее восполнить Милене отца, — очевидно, с эгоистической целью.

* * *

— Милена, а кого ты еще можешь скопировать?

— Милена, а кого ты еще можешь скопировать? — отозвалась она за моей спиной странно знакомым и, надо сказать, довольно противным голосом.

— Чей это голос? Что-то знакомое...

— Чей это голос? Что-то знакомое...

— Это мой голос?!

— Это мой голос?!

* * *

Плато, на котором был разбит парк, заканчивалось, меж деревьями заголубело море, всякий раз, в любую погоду подозрительно похожее на Айвазовского, уже покорно явилась из зелени готовая к попиранию ногами лестница, к нижней ступеньке которой льнул песок пляжа.

Милена была веселой, со своей обычной периодической припрыжкой и забеганиями впереди паровоза Константиновича, что, как всегда, не совсем соответствовало ее возрасту, ничто не предвещало и вдруг...

— Вот этой дорогой мы ходили с отцом на пляж, папа вел меня за руку... — сказала Милена. — Теперь у папки другая семья, я ему не нужна. Я никому не нужна...

И она начала плакать. Вытирала слезы пальцами, вовсю шмыгала носом. Потом попросила:

— Возьми меня за руку, пожалуйста... — И я протянул ей руку. Милена тотчас, как по мановению волшебной палочки, прекратила реветь, даже улыбнулась и пробормотала: — С чего это вдруг я расклеилась?

«Что это за женщина идет навстречу с неестественно, словно вампира увидела, расширенными глазами», — подумал я.

И вдруг понял — это Ира... Ирина Владимировна.

Разглядела ли Милена Иру до того, как вдруг срочно принялась вспоминать свое идиллическое детство с папенькой? Была ли сцена со слезами уловкой, нехитрой трехходовой комбинацией, призванной продемонстрировать поверженной сопернице свой триумф — я не просто рядом, меня ведут за ручку?

Думаю, что да.

* * *

На краю неба по соседству с ошметками заката уже начал сыровато пропечатываться лунный блин, Милена идет впереди меня по быстро вечереющему пляжу, ее сиреневое платье кажется в сумерках магниево-белым, намокшие тяжелые волосы отливают лоском, словно покрытые лаком, я шагаю сзади и выкручиваю на ходу махровое полотенце — это уже после купания мы направились домой, слышна постепенно удаляющаяся музыка из транзисторного приемника, уносимого кем-то из таких же, как мы, припозднившихся купальщиков. Милена вдруг останавливается, и я, чуть не налетев на нее, тоже. Она смотрит на меня вопрошающе-беззащитно и затаенно улыбается, я молчу, в призрачном полусвете на ее лице отражается сложная гамма чувств, которую я не берусь описать, помню только мило наморщенный лоб, и она говорит: