Вадим Барцевич - Должна быть! Страница 2

Да и самому Короткевичу совсем не чужда устремленность в будущее. Неко­торые его стихотворения могли бы слу­жить эпиграфами к фантастическим про­изведениям:

Плывет низиной горький запах дыма.

Деревья облетают шелестя.

О вы, которым здесь встречать любимых

Под кленами столетия спустя,

Поймете ли, что вот и мы когда-то

Любили, жили, так же, как и вы.

Но вечна лишь земля, ее закаты

И желтый лист на зелени травы.

В. Короткевич — ярко выраженный романтик. Романтика же, как и сатира, хотя и по-своему, близка фантастике (необычностью ситуаций, контрастностью красок, экзотичностью обстановки).

Все эти задатки для перехода к фор­мам современной фантастики обнадежи­вающе совпадают с намерениями самого В. Короткевича.

Теперь предложим несколько аноним­ных цитат, не называя до поры до вре­мени ни произведения, из которого они взяты, ни его автора. В тех же целях придется засекретить и персонажей, ко­торые будут вести диалог. Окрестим их условно Оптимистом и Пессимистом.

Оптимист развивает гипотезу, за­имствованную совершенно откровенно из какого-то фантастического романа: «Мы, земляне, с высоты этой гипотезы не са­ми по себе, а под наблюдением: какая-то сверхцивилизация ставит опыт, чтобы решить, можно ли допустить, подключить нас к себе. Или же—«закрыть опыт».

Он же. Раньше сколько поколений рождалось, жили, помирали—и все это при одной формации. Казалось людям, что нероны, людовики, Николаи—это на­веки, что рабство, что абсолютизм, что капитализм не кончатся никогда. А сей­час в одну человеческую жизнь вмещает­ся и первое, и второе, и четвертое. Мож­но умнеть—и врозь и скопом. Одной но­гой—в крестовых походах, второй—на далеких планетах... Разве нет у тебя та­кого чувства, что на одной плоскости не­роны, людовики, гитлеры, а на второй— гармоничный мир ефремовской Андро­меды?

Пессимист. Восемьсот тысяч лет «мы» бродили стадами по холодным пла­то, расставшись с обезьяньими райскими кущами, каких-то полста тысяч лет «мы» существа, так сказать, разумные. Но как только ими стали, разумно разбежались в самые дальние концы планеты, подаль­ше от других, которые для нас уже не «мы». Потом снова обнаружили друг друга, открыли, узнали, обрадовались, а заодно и колонизировали тех, кто посла­бее и попроще. Аж до атомной энергии gomo sapiens поразумнел! И что же? Не по второму ли витку идем? Не тот ли са­мый разумный рефлекс подталкивает, подначивает нас разбежаться снова, уже по всему Млечному пути?

Не из фантастического ли романа вы­хвачены эти отрывки? Кто это так легко манипулирует тысячелетиями, ведя от­счет в обоих направлениях—в прошлое и будущее? Участники «Клуба фантастов»? Или ученые, прокатившиеся взад и впе­ред по земной истории в машине време­ни? Или, может, это землянин беседует с пришельцем из космоса?

Возможно, наша уловка и наивна, ибо кто же не знает «Хатынсной повести» А. Адамовича. А принадлежат цитаты центральному герою повести Флориану Петровичу Гайшуну и его постоянному оппоненту Борису Бокию.

Может показаться искусственной по­пытка подключить земную, трагическую, насквозь белорусскую тему «нашей свя­тыни—Хатыни» (Г. Буравкин) к фантас­тике. Но давайте разберемся.

Споры близкого автору Гайшуна и скептика Бокия нужны, можно сказать, для «масштаба»: чтобы включить мате­риал повести в события и проблематику современности. Мысли автора не уклады­вались в границы образного отражения. Его тревога выплескивалась в публици­стику, которая врывается в повесть как слегка завуалированное дыхание сегод­няшнего дня (напомним, что повесть бы­ла написана и опубликована до оконча­ния войны во Вьетнаме, до «потепления» политической атмосферы во всем мире). На этих небольших и немногочисленных публицистических островках, четко отде­ленных от основного текста, бушует по­лемика о том, «быть или не быть чело­вечеству?» и что нужно сделать для того, чтобы «быть».

Хатынь у А. Адамовича—не только предмет изображения, но и своего рода прожектор, с помощью которого он вы­свечивает историю во всех ее измерени­ях. Впереди видится «гармоничный мир ефремовской Андромеды», достижимый в том случае, если каждый сделает макси­мум того, что он может сделать. В этом смысле повесть ультимативна. Она не только показывает. Она зовет, она тре­бует дела во имя мира. Война кровавила и пепелила землю Вьетнама и по време­нам казалась запалом к новой мировой катастрофе. И этим святым и понятным каждому человеку желанием—предупре­дить, остановить—идейно., и эмоциональ­но оправдывается авторская публицисти­ка, искрометная, оригинальная, хотя и контрастирующая в какой-то мере с пла­стикой чисто изобразительных решений.

Масштабы осмысления хатынских со­бытий обусловили включение в повесть элементов, очень напоминающих текст фантастического произведения, обраще­ние к терминологии науки и научной фан­тастики. Сцепление разновременных со­бытий, их «вселенское» осмысление не­обычайно повышают эмоциональное напряжение повести, глубину авторской (и читательской) боли, гнева, тревоги. Пожалуй, именно поэтому «Хатынская повесть» написана непривычно суровыми красками: огненными, слепящими, кро­ваво-черными. Это поэтическое следствие авторской концепции, которая намечена уже в эпиграфах к повести. Их три: пер­вый—из документов второй мировой вой­ны (об уничтожении фашистами в Бело­руссии людей в деревнях), второй—из «Исповеди» американского лейтенанта Колли, повинного в уничтожении вьет­намской деревни Сонгми, третий — из «Обращения» советских космонавтов к людям Земли из Космоса 22 июня 1972 года. Если, читая повесть, все время держать в уме эпиграфы и через них всматриваться в текст, обнаружива­ется очень своеобразное, но тем не ме­нее очевидное единство авторского за­мысла. Тогда резко очерченные внешне границы между обнаженной публицисти­ческой мыслью и мыслью художествен­ной начинают размываться, публицисти­ческие островки оказываются соединен­ными с «материком» повести многочис­ленными, незаметными на первый взгляд переходами

Но почему же в публицистике «Ха­тынской повести» слышны фантастиче­ские мотивы? Да все по той же причине: фантастика едва ли не самая естествен­ная и удобная форма художествен­ного выражения космического мышле­ния современного человека.

Интересны и некоторые (а их немало) формулировки Адамовича-исследователя, выполненные, в отличие от «Хатын­ской повести», без всякого образного прикрытия. Вот фрагмент из статьи о белорусской литературе, в которой проб­лемы собственно фантастики не затраги­ваются вовсе: «Сегодня мы, земляне, делаем научные, технические усилия, чтобы услышать, уловить из глубин космоса сигналы вероятных мыслящих существ, внеземных цивилизаций. Заня­лись этим мы, люди, и оттого, что воз­можность техническая появилась, а чело­век ненасытно любознателен, и оттого, что мы сами, благодаря спутникам, «Союзам» и «Аполлонам», становимся космической цивилизацией, и еще—от сдвоенного чувства надежды на откры­тие иных цивилизаций и желания поско­рее убедиться, что мы во вселенной не одиноки, не «случайность», что мы не могли не «возникнуть».

У А. Адамовича нет фантастических произведений, но фантастические темы, фантастические мотивы уже вошли в его творчество—и художественное, и иссле­довательское. Аналитик стремится к об­разной форме и блестяще владеет ею. Художник настроен на обобщения гло­бального охвата. Какие прекрасные пред­посылки для работы в жанрах современ­ной фантастики!

Большинство крупнейших современ­ных писателей-фантастов—люди с «двойным зрением», «двойным мышле­нием»—художественным и аналитиче­ским. Да, здесь есть над чем подумать!

Среди белорусских писателей мы ви­дим не только потенциальных фантастов или фантастов «по совместительству». Есть и готовый; так сказать, «фантаст-профессионал». Это Владимир Шитик. Он упорно уже больше десяти лет рабо­тает в «своем» жанре.

Рассказы и повести В. Шитика зани­мательны, но недостаточно самобытны и напоминают эскизы, где сюжет и тема обозначены старательно и в то же время робко. Нет в них того полета мысли, ко­торый, собственно, и дает жизнь фантас­тике. Нужно, правда, сказать, что в по­следних рассказах В. Шитика намети­лись отрадные сдвиги.

Критика доброжелательно и в общем справедливо отнеслась к нему, но редкие рецензии и обзорная скоропись в моно­графиях, думается, мало помогают оди­нокому пока белорусскому фантасту.

Роман М. Гамолко «Шестой океан» в свое время привлек к себе внимание за­тейливым детективным сюжетом и него­дующими отзывами критики. Наиболее резким было выступление М. Черненко в «Литературной газете» (1962, 26 ию­ня). Рецензия на русский перевод романа называлась «Космическая пошлость» и была выдержана в духе заголовка. Кри­тический шлагбаум настолько решитель­но опустился перед начинающим фантастом, что отбил у него желание продол­жать работу в этом направлении. Огром­ное, на пятьсот страниц, произведение действительно «не получилось». Критики были правы. Но их справедливо-негодую­щие отзывы были не конструктивны, они отпугнули от фантастики других начи­нающих авторов. Что же касается само­го М. Гамолко, то ему следовало бы ока­заться более «критикоустойчивым» и учесть опыт первой неудачи.