И. Халатников - Дау, Кентавр и другие Страница 26

В тот год АБ приехал в Бакуриани со своим давнишним другом Борисом Гейликманом. Жили они в одной комнате, а в соседней жил я с Алешей Абрикосовым. «Дом физика» нахо­дился на горе. Возвращаясь из поселка Бакуриани, мы иногда заходили в местный универсальный магазин, который боль­шим изобилием не отличался. Там было лишь 3 предмета, при­влекавшие внимание: большие портреты товарища Сталина маслом в золоченых рамах, длинные кухонные ножи и боль­шие трикотажные женские панталоны. При виде всего этого созрел план розыгрыша. Я обсудил это с Алешей Абрикосо­вым, и мы приобрели самый длинный кухонный нож и лило­вые панталоны. К этому набору необходимо было еще приба­вить записку на грузинском языке, которую мы попросили написать молоденькую грузинскую дипломницу А. Абрикосо­ва Риту Кемоклидзе. Текст записки состоял из одной фразы: «Ты ответишь за поруганную честь». Сложность состояла в том, что Рита не знала, как по-грузински «поруганная честь». Здесь- то уже начиналась комичность ситуации. Рита бегала по «Дому физика» и спрашивала у маститых грузинских ученых, как на грузинском языке будет «поруганная честь». Когда наконец все было готово, оба предмета с запиской были незаметно положе­ны на дно сумки АБ, благо комнаты никогда не запирались.

На следующий день мы все возвращались в Москву. Как обычно, разбирая сумку АБ, его жена Татьяна Львовна с удив­лением обнаружила «компрометирующие» АБ предметы и за­писку. Смущенный Кадя ничего внятного сказать не мог. За­писка, которая могла бы что-то объяснить, была на грузинском языке. Решили обратиться к близким друзьям — Радам и Ми­хаилу Светлову. Радам Светлова была грузинской княжной и язык знала. Поскольку по телефону прочесть не могли, поеха­ли к Светловым. А там, как назло, оказался близкий друг Свет­ловых и Мигдала — известный физик Бруно Понтекорво, так­же большой любитель шуток. Можно представить, какой стоял хохот и сколько остроумных шуток было произнесено после того, как Радам перевела злополучную записку. Розыгрыш удал­ся, АБ оценил шутку.

Часто приходится слышать разговоры о богатстве академи­ков в годы советской власти. У академика Мигдала не было даже дачи. Вспоминаю, что с начала перестройки у меня, как директора Института, появилась некоторая свобода в расходо­вании средств. Воспользовавшись этим, я первым делом по­высил зарплату всем сотрудникам Института в полтора раза. Получив первый раз дополнительные 250 рублей, Кадя сказал мне: «Исаак, я впервые почувствовал себя свободным челове­ком, у меня впервые появились карманные деньги».

Мне приятно вспоминать, что последние несколько лет своей жизни АБ чувствовал себя «свободным человеком» и я, хоть и в небольшой степени, был к этому причастен.

«Ландау — наш ученый или...?»

Мы все преподавали либо в университете, либо в Москов­ском физико-техническом институте, и, таким образом, шко­ла Ландау была построена на хорошо организованной сис­теме отбора талантливых молодых людей и привлечении их в аспирантуру. Поэтому сразу же после организации институ­та мы решили создать кафедру Московского физико-технического института с тем, чтобы наш институт был для него базовым и чтобы мы могли там отбирать студентов.

МФТИ был организован специальным декретом, подписан­ным Сталиным. Документ был секретный. Предполагалось, что там будут готовить специалистов, связанных с учреждениями оборонного значения. В то время, когда мы создавали свою кафедру, году в 65-м, этот шаг требовал решения Военно-промышленной комиссии Совета Министров.

У меня не было непосредственных выходов ни на Военно-промышленную комиссию Совета Министров, ни на Совет Министров. К кому обращаться? Оставалось аукать на Крас­ной площади. Помог отец нашего студента Владимир Кон­стантинович Бялко, который вывел меня на генерала Назаро­ва. Александр Александрович Назаров работал в Управлении делами Совета Министров у Косыгина и готовил всевозмож­ные документы. Мы договорились, так сказать, о сценарии — как будем действовать. Естественно, за подписью Мстислава Всеволодовича Келдыша, президента Академии, в Совет Ми­нистров был направлен документ о создании кафедры в Мос­ковском физико-техническом институте. Дальше этот доку­мент стал гулять по канцеляриям различных министерств. Периодически генерал Назаров мне сообщал, скажем, следу­ющее: «Сейчас документ находится в Госплане; вам надо схо­дить к заместителю председателя Госплана такому-то, он вас примет». Я ходил и, как правило, всюду встречал доброжела­тельный прием. Самым «узким местом» оказалось Министер­ство финансов. Я получил информацию от Назарова, что Мин­фин подготовил отрицательное заключение на предложение Академии наук о создании нашей кафедры. Это было серьез­ное препятствие, но, как считал генерал Назаров, он найдет способ с ним бороться. А пока, по его совету, я попросился на прием к заместителю министра финансов Марии Львовне Ря­бовой, поскольку она курировала науку и культуру.

Это была невысокого роста хрупкая женщина. Когда я к ней пришел, она вызвала своего помощника. Помощник, ог­ромный мужчина, пришел с отрицательным заключением. Основной мотив был: «Как же так, возникнет неконтролируе­мое совместительство». Преподавание предполагалось не в учебном, а в базовом институте. А как же нас проконтролиро­вать, когда мы обучаем, а когда не обучаем?.. Выслушав этого самого чиновника, Рябова дала указание: «Перепишите и дай­те положительное заключение».

Я до этого рта не открывал. Собираясь на прием, я, есте­ственно, несколько нервничал и думал, как себя повести. До­пустим, она скажет, что у нее уже отрицательное заключение — и все. На этой ноте закончить разговор будет как-то не очень удобно. Поэтому я решил так: возьму с собой книжку о Лан­дау, написанную Майей Бессараб, и при расставании с Рябо­вой, чтобы смягчить финал, подарю и скажу: «Вот книжка о Ландау, а мы — его ученики и создали институт, который бу­дет продолжать его традиции». Неожиданно все решилось по­ложительным образом, но я подумал, что и в таком случае преподнести книгу вполне уместно. Я сказал: «Вот книга о нашем учителе Ландау». И здесь последовала довольно не­ожиданная реакция. Рябова спросила меня: «Это наш ученый или зарубежный?»

Я вспоминаю этот свой визит к Рябовой даже с удоволь­ствием, потому что она, несмотря ни на что, проявила уваже­ние к науке и приняла правильное решение.

Мои же личные отношения с Физтехом, как иначе называет­ся Московский физико-технический институт, имели долгую историю. В 1947 г. в МФТИ происходил первый набор студен­тов. Для приема вступительных экзаменов были мобилизованы молодые сотрудники физических институтов Академии наук и других организаций. Я тоже попал в их число. Предполагалось, что все экзаменаторы в дальнейшем станут по совместитель­ству, на полставки, работать на кафедрах нового института. Но в сентябре 1947 г. выяснилось, что к преподавательской работе допустили не всех. Из списка были вычеркнуты двое — я и сотрудник И.В. Курчатова Андрей Михайлович Будкер. Надо сказать, что настоящее имя Будкера было Герш Ицкович, но Игорь Васильевич Курчатов для благозвучия сам придумал ему новое имя. Оба мы, и я, и Будкер, создали потом новые физи­ческие институты. А.М. Будкер является основателем Институ­та ядерной физики, который в настоящее время носит его имя, в Новосибирском центре АН.

Но тогда, в 1947 г., нас просто выкинули из списков препо­давателей МФТИ, и никаких объяснений мы, естественно, не получили. В мае 1948 г. я защитил в Институте физпроблем кандидатскую диссертацию, и в сентябре меня зачислили в МФТИ старшим преподавателем. Но мне удалось проработать только один семестр. В январе 1949 г. замдекана С. сообщил мне, что я не смогу продолжать преподавательскую работу в МФТИ, так как у меня нет допуска к секретной работе. Если учесть, что в Институте физпроблем мы как раз в это время заканчивали расчеты по первой советской атомной бомбе, и я имел все возможные допуски по самой высшей категории сек­ретности, это прозвучало даже не как прямая ложь, а просто как издевательство. Я решил сообщить об этом «недоразуме­нии» директору ИФП А.П. Александрову. Однако он не выра­зил ни особенного удивления, ни сочувствия и только посове­товал мне поговорить об этом с генералом А.Н. Бабкиным, который курировал наш институт. Последний также не возму­тился учиненным в МФТИ произволом, и только сказал мне: «Да зачем вам с ними вообще иметь дело?”

Понятно, что и Александров, и Бабкин отлично понима­ли, что скрывалось за моим увольнением из МФТИ, но со­гласно существующим правилам не стали вмешиваться в про­исходящее в чужой епархии. Для меня же это увольнение было не только моральным ударом — мне отказали в доверии об­щаться со студентами — но и нанесло довольно заметный урон моему скудному в то время финансовому положению младшего научного сотрудника. Ничего сверх зарплаты я за выполнение спецзадания Правительства в Институте физ­проблем не получал, в то время как преподавание давало бы заметную надбавку, равную половине моей зарплаты. Только в 1950 г. мой «самоотверженный» труд был замечен, и я был переведен в старшие научные сотрудники. А моя связь с МФТИ прервалась до 1954 г.