Эрик Каплан - Санта действительно существует? Страница 27

Как развитая культура должна относиться к своим мифам? Точно так же можно спросить: «Как взрослый человек должен относиться к фантазиям своего детства?» Некоторые скажут, что, как бы это ни было болезненно, нам стоит отказаться от мифов — о Санта-Клаусе, об Одине или о Гос­поде Боге. Но такие действия и вправду неприятны, потому в эпоху Просвещения и последовавший за ней период романтизма можно было не раз услышать крики боли.

К примеру, вот что писал поэт-романтик Вордсворт в 1806 году:

Чрезмерен мир для нас: приход-расход

Впустую наши расточает силы.

Природе мы и чужды, и немилы:

Сердец опустошили мы оплот.

Грудь океана лунный свет зальет;

Взовьются ветры с ревом, легкокрылы

(Сейчас бутоны никнут их, унылы) —

Что толку? В нас — сплошной разлад, разброд.

Ничем нас не пронять. О Боже, мне —

Языческой религии забытой

С младенчества служить бы! По весне

Простор зеленый был бы мне защитой;

Мне б чудился Протей в морской волне

И дул при мне Тритон в свой рог извитый.

Вордсворт жалуется, что современные ему способы мышления и существования лишают его чего-то важного и мешают видеть богов. Чтобы понять его мысль, мы должны несколько изменить свои представления о восприятии. Мы считаем его чем-то вроде экрана для проектора. Если мы открываем глаза, видим что-то перед собой и наше зрение в порядке, значит то, что мы видим, существует. Если же экран остается пустым, значит того, что мы собирались узреть, не существует. Если я проснусь ночью под Рождество и проберусь к елке, то я не увижу там Санты. Я застану там своего папу. Соответственно, папа существует, а Санта — нет. Проблема состоит в том, что в мире есть много вещей, которые я тоже не вижу, например микробы или несправедливость. Но эту метафору можно развивать и дальше. Если я предполагаю, что около елки стоит мой папа, то я сумею сфокусировать глаза на нужном расстоянии и увидеть его. Если я смещу взгляд всего на миллиметр (или на несколько миль) в сторону, то папы я не увижу. Если бы я не знал, где начинается и заканчивается мой папа, если бы я не мог определить контуры его тела на фоне остальных предметов, я бы тоже его не увидел. Кроме того, мое зрение должно иметь достаточную степень резкости. Если она будет слишком низкой, то я увижу не папу, а размытое пятно. Если же резкость окажется слишком высокой, так что я смогу различать каждую пору на коже и каждый волосок на голове, я увижу не папу, а жуткого волосатого пористого монстра. Будь я рыбой, я б увидел только тень над водой. А может, не увидел бы вообще ничего, потому что в моем сознании нет такого понятия, как папа. Как вообще видят рыбы? Различают ли они формы объектов? Воспринимают ли они нас как людей? Или как хищников? Или, может, подобно лягушкам, они видят только движущиеся объекты и потому мы превращаемся для них во вспышку на экране, как герои видеоигр 1970-х? Чем дольше мы рассуждаем об этом, тем лучше понимаем, что видение есть нечто гораздо большее, чем образ на нашем мысленном экране. Образ становится образом только тогда, когда его кто-то видит. Это частный случай «ошибки гомункула» — теории, которая гласит, что люди совершают те или иные действия, поскольку их подталкивает к этому маленький человечек, сидящий внутри них. Сравните ее со следующим объяснением того, что такое еда: «Съесть что-то означает проглотить продукт, который после этого попадает в желудок, где его поглощает маленький человечек». Видите, в чем проблема? Кстати, вам не нужны глаза, чтобы ее увидеть. Когда слепым пациентам надевали протезы, в которых видеокамера была соединена с набором крошечных игл, прикасающихся к языку в определенной последовательности, пациенты утверждали, что могут видеть с их помощью своих родных и близких42. Видеть не метафорически, а физически. Глаз — это скорее не пустой экран, а манипулятор вроде руки. Он сообщает нам об очертаниях объектов точно так же, как рука, дотянувшись, сообщает нам об их форме. Зрение — это взаимодействие тела с окружающей средой, а не простая регистрация физических стимулов.

С учетом всего этого становится понятно, почему Вордсворт мечтал узреть в морской волне Протея. Если бы он рос в соответствующей культурной среде, то, глядя на воду, он мог бы заметить и Протея, и Тритона, дующего в свой извитый рог. Так почему же этого не происходит? Макс Вебер был больше социологом, чем поэтом (99% против 1%), но он так же полагал, что Тритон оказался бы неравной заменой современным научным достижениям. «По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, — говорил он, — внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. В настоящее время дух аскезы — кто знает, навсегда ли? — ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре, с тех пор как он покоится на механической основе. Уходят в прошлое и розовые мечты эпохи Просвещения, этой смеющейся наследницы аскезы. И лишь представление о «профессиональном долге» бродит по миру, как призрак прежних религиозных идей. <…> Никому не ведомо, кто в будущем поселится в прежней обители аскезы: возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдет ни того ни другого, не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою значимость. Тогда-то применительно к «последним людям» этой культурной эволюции обретут истину следующие слова: “Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы — и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития”».

Вебер считает, что современная культура прошла через три стадии развития: политеизм, монотеизм и атеизм. В эпоху политеизма людям чудился Протей в морской волне и дул Тритон в свой рог извитый. Мифы живо присутствовали в окружающей реальности: ближайший пруд охраняла нимфа, а гром означал, что боги на небесах играют в кости. Монотеизм перевернул этот мир, прогнал из него всех нимф и фей и заменил их единым Богом. Наконец, радикальная пуританская форма монотеизма, которую мы называем наукой, обратила свое оружие против последнего мифа — самого Бога, — опровергла его и оставила человечество вообще без мифов. То, что начиналось с религиозного идеала, превратилось в отвратительную материалистическую цивилизацию, из которой мы до сих пор не можем найти выхода. Вебер полагает, что мы последовали совету Витгенштейна: забрались по лестнице наверх в какое-то очень неприятное место, а затем выбросили лестницу и застряли.

Вы можете сказать, что мы продолжаем верить в мифы. Однажды я присутствовал на научной дискуссии с философом Куайном, где тот громко заявил, что психология — это биология, биология — это химия, а химия — это физика. С другой стороны, он же писал о том, что все, во что мы верим (за исключением чувственных ощущений), — миф: «С точки зрения феноменалистской концептуальной схемы, онтология физических и математических объектов является мифом. Тем не менее качество мифов — понятие относительное, в данном случае в рамках эпистемологической точки зрения. Это одна из многих точек зрения, которая соответствует одному из многих наших интересов и целей». В приведенной цитате он высказался куда более толерантно, чем обычно, потому что его представление о различных интересах и целях было очень узким, по сути, ограниченным выбором между физикой и математикой. Однако, если приложить эту идею к жизни в более широком масштабе, мы поймем, что действительно верим во множество мифов: в прогресс, в способность людей понимать и контролировать природу, в фондовый рынок, в стабильную работу. Мифы, как и история феи Общинии, несут социальную функцию. Это не просто верования, которым мы следуем или не следуем по своему выбору. Они неотделимы от ритуалов, которые, в свою очередь, помогают нам особым образом почувствовать время и собственный организм. Например, смена сезонов отмечается праздниками, а ритмы своего тела мы выражаем в танцах. Сообщества, основанные на мифах, часто используют практику совместной трапезы, которая связывает тела присутствующих через поедание одной и той же пищи, а также через пение и разговоры. Ритуалы вводят нас в новое измерение времени, которое румынский религиовед-компаративист и писатель-фантаст Мирча Элиаде назвал illo tempore. Каждое празднование Нового года должно быть шумным и суетливым, потому что оно воплощает собой первозданный хаос до начала творения. Каждый раз 1 января мы участвуем в создании мира заново. Каждое крещение — это рождение первенца. Мифы включают наше воображение. Когда мы принимаем участие в мифе, мы чувствуем, как размываются границы между нами и окружающим миром, как мы становимся едины с природой (испытываем то же, что и Джилл Болти Тейлор после инсульта). Миф о Санта-Клаусе включает в себя ритуалы — это ежегодное празднование солнцестояния с песнями, пирами и подарками.