Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии Страница 35

Мне кажется, это достаточно точное описание смещения морали в нашей экономике.

Я понимаю, что подобные аргументы подвергнутся немедленным возражениям: «Кто ты такой, чтобы решать какие профессии по-настоящему „необходимы“? В чём заключается необходимость? Ты профессор антропологии, какая от тебя польза?» (И действительно, множество читателей жёлтой прессы несомненно отнесут мою работу к числу бесполезных общественных расходов.) С другой стороны, всё это действительно так. Не существует объективной возможности измерить ценность работы для общества.

Я не предлагаю переубеждать тех, кто считает, что своим трудом делает мир лучше. Как насчёт людей, которые сами убеждены в том, что их работа бессмысленна? Не так давно я встречался со школьным другом, которого не видел с 12 лет. Я был невероятно удивлён тем, что с тех пор он сперва стал поэтом, а потом певцом в инди-рок группе. Я слышал его песни по радио и даже не догадывался, что их поёт знакомый мне человек. Он очевидно был талантливым и оригинальным, а его труд безусловно освещал и улучшал жизни людей по всему миру. Несмотря на это, после двух неудачных альбомов он лишился контракта, увяз в долгах и заботах с новорождённой дочерью и, выражаясь его же словами, «избрал основной путь столь многих парней без цели: стал юристом». Теперь он юридический консультант в известной нью-йоркской компании. Он первым признал, что его работа абсолютно бессмысленна, не приносит никакой пользы миру и, по его собственному мнению, не должна существовать.

Вопросов возникает немало, например, почему наше общество формирует так мало запросов на талантливых поэтов и музыкантов и демонстрирует фактически бесконечные потребности в специалистах по хозяйственному праву? (Ответ: когда 1% населения Земли контролирует большую часть всех производимых благ, так называемый «рынок» отражает именно их представление о том, что полезно и важно.) Более того, это показывает, что большинство людей, выполняющих эту работу, осознают своё положение. Я даже не уверен, встречал ли я когда-нибудь в своей жизни юриста, который не считал свою работу бесполезной, точно такая же ситуация характерна почти для всех новых отраслей, о которых упоминалось выше. Попробуйте поговорить с кем-нибудь из этого класса специалистов на твёрдом окладе где-нибудь на вечеринке и упомяните о том, что вы занимаетесь чем-либо интересным (антропологией, например), и вы увидите стремление полностью избежать обсуждения их работы. Пропустите с ними пару стаканов, и они предадутся рассуждениям о том, насколько глупа и бессмысленна их работа.

Это своеобразное психологическое насилие. Как можно говорить о гордости за свой труд, когда в глубине души ты чувствуешь, что твоя работа не нужна? Как могут не возникать чувства негодования и скрытой злости? Злой рок нашего общества заключается в том, что его правители нашли способ перевести нашу ярость именно на тех, кто занят по-настоящему полезной работой, как в случае с обжарщиками рыбы. Как будто в нашем обществе действует глобальный закон: чем более явно выражена польза от работы какого-либо человека для других людей, тем меньше ему за это платят. Позволю повториться, трудно оценить объективный масштаб проблемы, но есть смысл поставить вопрос: что произойдёт, если весь этот класс просто исчезнет? Вы можете говорить что угодно о медсёстрах, мусорщиках или механиках, но очевидно, что, если они растворятся как дымка в воздухе, результаты проявятся немедленно и будут катастрофичными. Мир без учителей или докеров, скорее всего, окажется в беде, а без писателей-фантастов или ска-музыкантов, возможно, будет менее приятным. Совершенно не ясно, как пострадает человечество, если исчезнут все председатели правления, пиарщики, лоббисты, специалисты по страховым расчётам и телефонным продажам, судебные приставы или юрисконсульты (список можно продолжить). Если не рассматривать небольшое количество высококлассных специалистов (например, докторов), этот закон работает удивительно хорошо.

Ещё более странно, но в воздухе как будто витает ощущение, что так и должно быть. В этом один из секретов силы правого популизма. Обратите внимание на то, как газеты разжигают недовольство работниками лондонского метро во время их забастовки из-за условий найма: сам факт того, что работники метро смогли парализовать Лондон, показывает, что их работа действительно необходима, но, кажется, именно это и раздражает людей. В США это стало ещё более очевидным, когда республиканцы добились заметного успеха в разжигании злости по отношению к школьным учителям и рабочим автопрома (заметьте, не к администраторам системы среднего образования и не к менеджерам автомобильной промышленности, в действительности являющихся причиной проблемы) за их якобы раздутые заработные платы и социальные льготы. Как если бы они говорили: «Но вы ведь учите детей! Производите машины! У вас есть настоящая работа! И помимо всего этого вам хватает наглости требовать такого же уровня пенсий и медицинского обслуживания, как у представителей среднего класса?»

Если бы кто-то специально проектировал рабочий режим, идеально подходящий для поддержания власти финансового капитала, трудно представить себе, что можно было сделать его лучше. Фактически работники производительных сфер подвергаются безжалостному давлению и эксплуатации. Остальные работники разделены на затерроризированную, всеми осуждаемую страту безработных и значительно большую армию тех, кто в сущности получает свою зарплату за ничегонеделание на должностях, созданных таким образом, чтобы занимающие их солидаризировались с мнениями и чувствами правящего класса (менеджеров, администраторов и т. д.) и, в частности, с его финансовыми аватарами, но одновременно с этим испытывали еле сдерживаемую ярость в отношении тех, чья работа обладает ясной и безусловной общественной значимостью. Конечно, система не была создана сознательно. Она возникла благодаря столетию проб и ошибок. И это единственное объяснение тому, что, несмотря на наши технологические возможности, мы всё ещё не работаем по 3–4 часа в день.74

Долг: первые пять тысяч лет

Далее следует фрагмент масштабного исследовательского проекта по изучению долга и кредитных денег в истории человечества. Первое и самое поразительное заключение этого проекта состоит в том, что при изучении экономической истории мы склонны систематически игнорировать роль насилия, центральную роль войны и рабства в создании и формировании основных институтов того, что мы теперь называем «экономикой». Немаловажное значение имеют первопричины. Насилие может быть незаметным, но оно остаётся включённым в саму логику нашего экономического здравого смысла, в кажущуюся очевидной природу институтов, которые попросту никогда не существовали и не могли существовать вне монополии на использование насилия, а также систематической угрозы насилия, которая поддерживается современным государством.

Позвольте мне начать с института рабства, которое, я думаю, играет главную роль. Во все времена рабство рассматривалось как последствие войны. Иногда большинство рабов — это, по сути, военнопленные, иногда нет, но почти всегда война считается основанием и оправданием этого института. Если вы сдаётесь в войне, вы отдаёте свою жизнь; у вашего завоевателя есть право убить вас, и он часто это делает. Если он решит не убивать вас, вы буквально в долгу перед ним за вашу жизнь; долг считается абсолютным, бесконечным, невозместимым. В принципе, он может получить всё, что хочет, и все задолженности — обязательства, — которые у вас могли быть перед другими людьми (вашими друзьями, семьёй, а также бывшее политического подданство) или которые были у других перед вами, полностью нивелируются. Теперь существует лишь долг перед вашим владельцем. Такая логика имеет по меньшей мере два интересных последствия, хотя можно сказать, что они довольно противоречивы. Во-первых, как известно, существует ещё одна типичная — возможно, определяющая — черта рабства: рабов можно продавать или покупать. В этом случае абсолютный долг (в другом контексте, рыночный долг) более не является абсолютным. По сути, его можно точно оценить. Существуют веские основания полагать, что именно эта операция привела к созданию чего-то вроде нашей современной формы денег, поскольку то, что антропологи раньше называли «примитивными деньгами», которые существовали в обществах, лишённых государственности (деньги из перьев на Соломоновых островах, деньги из раковин у ирокезов), чаще всего использовалось для заключения браков, искупления кровной мести и в других типах отношений между людьми, нежели для покупки или продажи товаров. К примеру, если рабство — это долг, тогда долг может привести к рабству. Вавилонский крестьянин мог заплатить родителям своей жены небольшую сумму серебром, чтобы заключить официальный брак, но это не делало его владельцем женщины. Конечно, он не мог купить или продать мать своих детей. Но всё это могло измениться, если бы он взял заём. Если бы он не смог расплатиться с кредиторами, они сначала забрали бы его овец и мебель, потом его дом, поля и сады и, в конце концов, его жену и детей и даже его самого в качестве батраков, пока долг не был бы выплачен (что становилось гораздо сложнее с исчезновением всех его ресурсов). Долг был стержнем, благодаря которому появилась возможность представить деньги в смысле, близком к их современному пониманию, и, в связи с этим, возможность создать то, что мы называем рынком: место, где можно купить и продать что угодно, потому что все объекты (как рабы) отчуждаются от своих бывших социальных отношений и существуют только относительно денег.