Александр Баунов - Миф тесен Страница 35

В этом и есть главная проблема авторитарных режимов, что человек здесь мера всех вещей, и все знают имя этого человека. Даже экономика, даже национальная валюта у нас представлены в мире не сами собой, а персонифицированы в первом лице государства. И мировое капиталистическое хозяйство ему теперь не слишком доверяет. Больше не видит в нем диктатора-рыночника. Все здесь зависит не от качества страны и потенциала ее экономики, а от репутации первого лица. В резком и глубоком падении рубля без очевидных экономических причин (зато с очевидными политическими) беспокоит не столько оно само — падение, сколько то, что Владимир Путин, застывший у черты между правой и левой диктатурой, между капиталистической и не пойми какой, может махнуть на этот непонятный враждебный капитализм рукой и черту перейти.

Пока-то он вроде за капитализм, но как-то ненадежно, не до конца убедительно, и это нам внутри видно, а снаружи уже и не разглядеть. И, в конце концов, что он там под ним понимает, вдруг не то же, что остальные, как уже бывало. А если вообще передумает быть за.

Инвесторы и прочие капиталисты тоже чувствуют, что может махнуть и перейти, поэтому рубль и падает — быстрее, чем это можно было бы объяснить нефтью и даже Украиной.

ПУТИН КАК ДУХ РУЧЬЯ

«Не сама кара была для него важной, — ему нужно было убедить самого себя, что ожесточение, с которым люди шли на штурм дворца, их глумление над трупом не были вызваны стихийным взрывом народного негодования, что вообще не было никакого народного возмущения, а была вылазка гнусных наймитов, и поэтому он допрашивал пленных самолично, добиваясь, чтобы они признались, что они гнусные наймиты, добиваясь от них желанной его сердцу иллюзии. <...> и тогда все эти упрямцы признались, что так оно и есть, что они наймиты, что им заплатили четыреста золотых песо <…>. И тогда он, облегченно вздохнув: “Бедные обманутые ребята!” — приказал накормить их, дать им возможность выспаться, а утром бросить на съедение кайманам».

Маркес, не прерывая рассказа о своем очередном полковнике, вытащил на свет одну из главных тайн власти. Правителю труднее поверить в протест, чем в заговор. Лучше предательство, чем искренняя нелюбовь. Пусть лучше за деньги, чем просто так. А потом можно и кайманам. А можно на радостях и простить.

Человеку трудно поверить, что его, такого хорошего, вдруг не любят. Мама любила, говорила, что лучше всех, сам себе нравлюсь, друзья рады. А те, кто не любит, они какие-то неправильные, может, кто что наговорил. Правителю поверить, что не любят, еще труднее: ведь вокруг столько благодарных, восхищенных глаз.

Разоблачить противников в том, что они наймиты, найти людей, которые это подтвердят, заставить их самих признаться — лучшая психотерапия, которую может прописать себе правитель, когда у него проблемы. И он прописывает ее себе, постепенно увеличивая дозы. Сначала достаточно собственной убежденности, потом докладов в папках у референтов и обличительных колонок политологов, потом приходится собирать целые митинги народной поддержки, чтобы сто тысяч человек своим присутствием подтвердили: да, те, другие, которые не любят, — наймиты. Жалкие обманутые ребята.

Это всё подкуп и технологии, убеждает себя правитель. И не замечает, что для этого сам использует подкуп и технологии: пусть там кто-нибудь организует, заплатит, разозлит, придумает и размалюет страшных врагов, лишь бы вышли люди и сказали, что те, которые не любят, — жертвы подкупа. И технологий. Круг замыкается: мозг правителя создает имитацию реальности — «желанную сердцу иллюзию».

А за первой — вторую. «Путин — это стабильность», — провозглашают в его окружении и делают стандартную ошибку: принимают прошлое за настоящее. Такую же ошибку делает сам Путин.

Против врагов, за власть, митинг на Поклонной горе — замечательная ее иллюстрация. С третьего раза удалось собрать внушительное число сторонников правителя. Но для этого пришлось в последний момент превратить его в митинг против противников: из собрания любви (см. публичную аудиенцию Иоанна Павла II или папы Франциска на площади св. Петра) — в собрание ненависти одной части граждан к другой. Хорошо, что эта ненависть была, по большому счету, только на сцене, но ведь планы партии в жизнь — и вот уже одна часть страны все больше ненавидит другую. А ненависть — как связана со стабильностью в стране?

Человек носит в себе постоянный груз раздражения, досады, нелюбви, опаски перед чужим — богословы называют это первородным грехом, биологи, наверное, — наследием эволюции: видно, нам от зверушек подарок — реакция на вторжение на мою территорию. «Эй ты, новенький, поди сюда». Неприязнь к новенькому, к отличнику, к рыжей в сережках, к тому жирному, к очкарику, к ду­ре-хи­мич­ке объединяет неиспорченные детские души раньше и быстрее, чем радость узнавания неправильных глаголов.

Митинг в поддержку превращается в митинг против врагов, потому что так проще. Ораторы вместо того, чтобы хвалить правителя, учат ненавидеть чужих. Вот они в шубах, вместо головы — айпэд, вместо языка — раздвоенный лукавый твиттер, вместо ног под валенками — копыта, на голове рога — другой, не как у нас, формы: вот они чужие зашли на нашу территорию. Зачем пришли? А зачем чужой заяц зашел на мою опушку? Не иначе как кормиться с нее, отнять мой майник двулистный, купену и заячью капусту. Ну уж нет, мне есть что терять.

Приходится собирать сто тысяч людей и гнать их, сонных, теплых, домашних, на другие сто тысяч, чтобы убедить себя, что ведь любят. Только где же тут стабильность? Стабильность — это ведь не когда сто тысяч против ста тысяч, а когда никто никуда не идет и не собирается.

Стандартная ошибка в том, что правитель видит себя не таким, какой он есть сейчас, а таким, каким он был вчера. Под стабильностью понимается: я же так хорошо и спокойно правил, и все шло неплохо, и никто не был против. А на время глагола посмотреть?

Все попадаются в эту ловушку, не только правители. Один и тот же человек вчера был причиной счастья, а сегодня он же — причина несчастья. Как же так? Почему она от меня уходит? Я ведь такой же, как год назад, когда она меня полюбила. Давай попробуем сначала. А сначала-то не бывает даже с мил-дружком, тем более с президентом и государем-императором.

Правитель ищет причину смуты вне себя, как рассеянная старушка ищет очки, которые у нее на носу. Да, он означал стабильность, но вчера. А сегодня он означает протест, изоляцию, недоверие.

Нас в детстве при кн. Владимире как-то странно крестили: в жизни — сплошные разводы и измены, зато каждый брак с правителем — непременно на небесах и навеки, и что Бог благословил, то человек да не разрушает. А иначе сразу ад, нашествие саранчи, жабы покроют землю, и сахар будет по карточкам.

Все это, конечно, языческое мифологическое сознание. В древности люди верили, что ручью, для того чтобы он тек, нужен дух ручья по имени, допустим, Ахелой, и его, чтобы ручей не иссяк, нужно вовремя ублажать первинами с полей и возлиянием на алтаре из дерна.

Главная черта мифологического сознания — персонификация явлений. Она же — типичная ошибка страны, где государство — это он. Духа менять нельзя, дух соприроден явлению. Государственная система получает своего ду­ха-эпо­ни­ма, которому надо возлиять на алтаре, государст­венная верхушка превращается в жречество, а народ — в верующих. И хула на духа, разумеется, не прощается ни в нынешнем веке, ни в будущем.

Но со временем люди выясняют, что ручей течет по другим причинам, а не потому, что мы регулярно переизбираем его духа и приносим ему первые яблоки из сада, и дерево растет не потому, что в нем обитает дриада. Хотя с духом ручья и дриадой мир, возможно, уютней.

Не только русский народ живет мифами, у американцев их, может быть, не меньше, но мифа о наступлении ада при смене правителя там нет. Никому не придет в голову, что стабильность — это Клинтон, Буш или Обама. Они на ней — как брошки на платье. Там, допустим, двухсотлетняя история демократии, но и в Польше, у наших границ, никому не чудится, что стабильность — это Туск или Качиньский. Президент Лех Качиньский угробил себя и половину руководства страны, а в Польше не было мора, глада и нашествия иноплеменников. И польский ручей уже течет сам по себе, а не приводится в движение духом.

Кажется, даже у нас наверху есть разум просвещенный, представители которого понимают, что система, которая живет сама по себе, а не чьими-то молитвами, в конечном счете, устойчивей. Но рядом с ними есть и носители мифологического сознания, для которых стабильность — это чтобы дух был на своем священном месте, доволен жертвой и каждением и не покинул наш ручей, который без него иссякнет, воссмердит, и вся рыба в нем вымрет, и мы не сможем пить из него. А ради этого можно принести на алтарь и молодое вино, и начатки плодов земных, и непорочного агнца, и ненависть одних ста тысяч к другим ста тысячам.