Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2 Страница 71

Г е р ц е н.  Оставь, Ник! Я недостаточно жертвую? А позволь спросить – в чем твоя жертва? В чем доблесть? Мне стыдно сказать – в том чтобы пьянствовать в пятьдесят лет, да еще втихомолку!

О г а р е в.  Натали мало – теперь ты меня будешь воспитывать? Я страдаю. Физически страдаю, видя ваши отношения.

Пауза.

Г е р ц е н  (про себя). Странная натура. Ведь если б ума не было, я бы понял. А то и способности, и благородство, а внутри – словно демон сидит.

О г а р е в.  Ты в состоянии не ругать Натали по любому поводу? И пропускать мимо ушей колкости? Да, она неправа. Она взбалмошна, истерична, но она любит тебя. Ты талантливей и образованнее ее стократ. Она чувствует это и страдает. Будь добрее, Герцен. Не унижай ее гордости. Сам подумай! Одно теплое слово с твоей стороны, один намек о любви – и вся жизнь была бы спасена. (Садится за свой стол).

Г е р ц е н  (подумав). Хорошо. Я попробую.

Входит Н а т а л и.

 Г е р ц е н  (подходит к ней). Я виноват. Прости меня. Попробуем впредь общаться кротко и мягко. Так я могу слушать любые упреки.

Н а т а л и.  Я согласна.

Г е р ц е н.  Поедем в июле во Вьетнор? Солнце, море. Погоды чудесные.

Н а т а л и.  Поедем! Втроем – я, ты и Лиза.

Г е р ц е н.  А дети? Тата, Оля?

Н а т а л и.  Первые две недели побудем втроем, а потом их заберем. (Тихо, со значением.) Я соскучилась по тебе.

Г е р ц е н  (тихо). Я тоже. Только на две недели – мне никак невозможно типографию оставить.

Н а т а л и.  Как хочешь. Не люби меня больше.

Г е р ц е н.  Ну вот, опять.

Н а т а л и.  Прости! Я больше этого слова не повторю как упрек или обвиненье. Помнишь, как русский поп, крестив ребенка, уронил его и сказал: «Бог дал. Бог и взял». Больше никаких требований. Никаких оскорблений. Буду тебя любить, как умею, не думая о взаимности. Да ее и не нужно. Все вздор. Будем растить детей и о них только думать.

Г е р ц е н.  Вот и славно. А дочка наша будет украшением нашей старости. Лизонька ребенок ясный. (Улыбается.) Я за нею слежу. И по секрету докладываю. Она развивается так быстро и удивительно, как ни один из моих собственных.

Н а т а л и.  Благословляю тебя за эти слова, Герцен. Ты должен поговорить с Олей. Вчера она ткнула этой игрушкой Лизе в лицо. (Машет корабликом.) Я так испугалась. Она это сделала специально – чтобы Лиза заплакала.

Г е р ц е н.  С чего ты взяла? Она с Лизой играла. Ну взгляни на вещи разумно.

Н а т а л и.  Ты сидишь у себя в кабинете и ничего не знаешь! Оторвись от своей всемирно-полезной деятельности и посмотри, что делается в доме! Оле семь лет. Взрослая девочка. Я давно заметила дурное направление ребенка. Тата немногим лучше. Капризная и равнодушная.

Г е р ц е н  (холодно). Дети плохи. Хорошо, давай выбросим их в Темзу. Привяжем камень на шею... Или будем их воспитывать? Не заваливать подарками без меры, а потом без меры ругать, а воспитывать.

Н а т а л и.  Опять на меня перешли! Я – причина! Не уважаешь ты, Герцен, нашего союза! Да и нет его! Есть снисходительная дружба! Мне не нужна твоя «дружба», Герцен! Мне она больнее худшей обиды!

О г а р е в.  Гильотина все же лучше: раз – и готово. (Выходит из-за стола.) Вы оба жестоки – вот отчего не получается. Слушай, Герцен, я одного прошу: оставь меня работником при типографии, но отпусти жить в захолустье. Внутренне я связан с тобой неразрывно, но дышать в этом омуте затаенных эгоизмов я не могу. (Уходит из дома.)

Н а т а л и.  Куда он пошел?

СЦЕНА ДЕВЯТАЯ

Гостиная. Входят  Г е р ц е н  и  О г а р е в.

  О г а р е в.  Я был расстроен до полного отчаяния. Я не знал куда деваться. И чем жестче были отношения между тобой и Натали, тем сильнее мне хотелось хоть на минуту побыть в тишине. В кроткой мирной обстановке. Вздохнуть свободно... Г е р ц е н  (весело). И ты отправился в публичный дом.О г а р е в  (улыбается). Догадался!Г е р ц е н.  Догадался.О г а р е в.  И что ты думаешь, я, как дурак, врезался в погибшее, но милое создание. Г е р ц е н.  Врезался?.. И как зовут сие милое создание?О г а р е в.  Мэри Сазерленд. Я был у ней несколько раз. Платил половину соверена за визит. Последний раз спросил – сколько ей надо на жизнь в неделю. Она говорит, около тридцати шиллингов надо. Она хочет уехать куда-нибудь недалеко, в пригород. И взять к себе ребенка. А я буду их навещать.Г е р ц е н.  У нее есть ребенок?О г а р е в.  Мальчик шести лет. Зовут Генри. Г е р ц е н.  А ей сколько?О г а р е в.  Двадцать шесть. Родом из Шотландии. Говорит, тридцать шиллингов ей будет в самый раз. Ей хочется избавиться от прошлых знакомств и привычек. Бросить порочную жизнь. Г е р ц е н.  Ты уверен, что хочется? О г а р е в.  Черт его знает. Любить меня в мои лета существу неразвитому, а может, и хитрому – невозможно. Friendship to a good fellow, может, и есть в ней, да вряд ли. А у меня, должно быть, старческая страсть. Г е р ц е н.  Веселое положение. О г а р е в.  Ну, положим, я ошибаюсь. А все одно – попробовать возвысить женщину и ребенка, извини за напыщенный тон, такие коллизии не каждый день бывают.

Г е р ц е н.  У тебя уже была подобная «коллизия». Помнится, ты сказывал, как встретил «погибшее создание» на ярмарке в Нижнем Новгороде, да привез ее к себе в поместье в Старый Акшен на перевоспитание. Жила она у тебя почти месяц. А потом обокрала и сбежала с цыганом.

О г а р е в  (улыбается). Я был молод и глуп тогда.

Г е р ц е н.  Прости Ник, но по части твоих способностей разбираться в женщинах – сомневаюсь. Твоя первая жена, Мария Львовна, бросила тебя и удрала в Париж. Жила там с любовником, и ее падение я наблюдал воочию. Как ни стараюсь, ни одного хорошего слова о ней сказать не могу. Недаром Тургенев прозвал ее «плешивая вакханка». Она выкачала из тебя целое состояние и умерла от пьянства. Что касается твоей второй жены... я от комментариев воздержусь.

О г а р е в.  И правильно сделаешь.

Смеются. Пауза.

Г е р ц е н  (серьезно). Твои похождения, Ник, – твое личное дело. Тебе содержание выделяется – ты его тратишь, как хочешь. Если надо тридцать шиллингов добавить, я готов. О г а р е в.  Не надо. Управлюсь.Г е р ц е н.  Одна просьба: не приводи ее к нам. Ты для детей – муж Натали. Дядя Ага. И так пусть оно и остается. О г а р е в   хочет что-то сказать, но сдерживается. Г е р ц е н.  Зачем Натали пошла к ней?О г а р е в.  Женское любопытство неистребимо. Пристала, как банный лист: «Хочу видеть твою новую знакомую». За сценой слышны беспорядочные звуки фортепиано. Голоса Оли и Таты, наперебой: «Дядя Ага! Иди к нам! Мы ждем!» О г а р е в  уходит. В дом входит Н а т а л и.

Г е р ц е н.  Ну как? Видела?

Н а т а л и  (садится и вдруг начинает плакать). Грубая кабацкая женщина... Неужели он променяет меня на это грязное существо?

Г е р ц е н  (осторожно). Но ведь Ник... теперь один.

Н а т а л и  (холодно). Он мой муж. Он меня позорит.

Г е р ц е н.  Жалею, что бросил романы писать, а просится. Нечто в героическом стиле, а-ля Виктор Гюго: русский революционер-аристократ в объятьях шотландской проститутки. (Подходит к Н а т а л и.) Мы толкнули Ника в эту яму. Наша вина.

Н а т а л и.  Зачем ты мне это говоришь? Я любила его страстно! Я отдала ему свою юность, пламень души, а что получила в награду? Бездарно растраченное состояние. Одиночество. Пьянство. Гору стихов и нищету! И разве я не страдала? Разве я не хотела уехать отсюда? Вы мне не дали! Побойся Бога, Герцен!

Г е р ц е н.  Оставим это. Я с себя вины не снимаю.

Входит  О г а р е в.

О г а р е в  (Н а т а л и ). Познакомилась? Ну, как она тебе?

Пауза.

Н а т а л и  (улыбается черед силу). Мила. Но ведь она не умеет читать. О г а р е в.  Безграмотна вчистую. (Смеется.) Не беда. Обучим. Пауза. Г е р ц е н  и Н а т а л и  переглядываются. Г е р ц е н  разводит руками.

СЦЕНА ДЕСЯТАЯ

Гостиная. Г е р ц е н  за письменным столом. Входит  Н а т а л и .

Н а т а л и.  Я вышла в сад – какой чудный день впереди! На небе ни облачка и такая свежесть. (Подходит к Г е р ц е н у и целует его.) Александр, ты прочел мой рассказ?

Г е р ц е н.  Прочел. (Берет в руку стопку бумаги.)

Н а т а л и.  Ну? Г е р ц е н (не знает как начать, чтоб не обидеть). Как тебе сказать... Вот лучшее место: «Я иду зимней дорогой, клоки снега застилают от моих глаз, как саваном, прошедшее, сердце стынет, везде степь, везде снег, и только одно чувство, не давшее мне никакой горечи, живо во мне: маленькая девочка идет передо мной и улыбается. Жива ли она, или это сновидение? Но она не напрасно жила, много отрады дала она измученному, оскорбленному сердцу».Н а т а л и.  Это мой сон. Г е р ц е н.  Сон?Н а т а л и.  Я ничего не выдумала!Г е р ц е н.  Сон странный, но есть чувство, и возникает картина. А все остальное, прости, не впечатляет. Мораль – тебе лучше вспоминать, а не сочинять.Н а т а л и.  Писать мемуары? Кому они интересны?Г е р ц е н.  Я тоже давно не сочиняю. Вот сегодня задумался о вашем приезде... (Берет лист рукописи и читает.) «Наставало утро того дня, к которому стремился я с тринадцати лет, мальчиком в камлотовой куртке, сидя с таким же "злоумышленником", только годом моложе, в маленькой комнате старого дома, в университетской аудитории, окруженный горячим братством, в тюрьме и ссылке, на чужбине, проходя разгромом революций и реакций, на верху семейного счастья и разбитый, потерянный на английском берегу с моим печатным монологом. Солнце, садившееся, освещая Москву под Воробьевыми горами, и уносившее с собой отроческую клятву, выходило после двадцатилетней ночи».