Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы Страница 47

Это было явно не в характере Фёдора Николаевича – воина, но при этом добрейшего человека.

Глинка был за конституцию – и при этом оставался монархистом; а как иначе, если он своими глазами видел государя на кургане, отпустившего всю свиту и недвижимо стоящего под ядрами? Десятки раз Глинка славил имя государя во время войны; а потом – во времена мирные – написал многие вдохновенные строки об императрице.

На прениях заговорщиков в январе 1820-го в пользу монархического правления был единственный голос: Глинки.

Уже на следующие прения – либо его не пригласили, либо Глинка не явился сам.

Позже, на допросах, Глинка будет утверждать, что «решительно просил» Трубецкого «меня к оному обществу более не считать причастным». Скорей всего, так оно и было, потому что Трубецкой впоследствии скажет Рылееву о Глинке: «Его надо оставить в покое, он нам бесполезен».

Однако когда корнет лейб-гвардии уланского полка Ронов узнал о существовании «Союза благоденствия» и написал донос, Глинка приложил все усилия, чтоб не дать бумаге хода.

Закончилось это плачевно для самого Ронова: его арестовали за дезинформацию.

Глинка, конечно, уберёг друзей; но всё это нужно было как-то прекращать.

В 1821 году Глинка явился одним из инициаторов роспуска «Союза благоденствия». Больше ни в какие тайные общества он не вступал; вскоре оставил и масонскую ложу. Хотя, так или иначе, приятельские отношения сохранились с большинством будущих мятежников (так, Глинка станет крёстным отцом сына Константина Рылеева).

Год спустя, в 1822-м, Глинка ушёл и с должности при Милорадовиче. Он был переведён в армию с сохранением жалованья и содержанья по чину полковника.

Будущее, что отныне определил для себя Фёдор Глинка, было связано только с литературой.

Он работает сразу над двумя книгами: «Опыты аллегорий, или Иносказательных описаний в стихах и в прозе» и «Опыты священной поэзии».

Библейские мотивы, которые становятся на некоторое время главенствующими в поэзии Глинки, не мешают ему время от времени, в страстной ностальгии по прежним временам, взять и, не без Давыдовского влияния, выдать «Гусарскую песнь»:

Друзья, залётные гусары!Шумит военная гроза!Готовьте меткие удары;Посмотрим смерти мы в глаза.

Идут необозримым строем,Но мы прорвём их тесный строй;Повеселимся грозным боем,Навалим трупы их горой…

Ещё долина не отстонетИ гул не стихнет по горам,А гордый враг в крови потонет,И мы – опять к своим огням!

Там к небу тёплые молитвы!И спор весёлый закипитО чудесах протекшей битвы,И ночь, как птица, пролетит!

Глинке по тем временам не приходило в голову волноваться, что ему припишут варварские привычки; в его мире всё было просто: есть враг – сейчас мы пустим ему кровь, и трупы будут лежать не по одному, а непременно горой, и это вовсе не пугает, и в противоречие с тем, что сразу после гусары воздадут Господу молитву за победу, не вступает; и то, что после молитв спор будет весел (оттого что пойдёт под шампанское), – тоже в порядке вещей.

В 1825 году было написано знаковое стихотворение «Сон русского на чужбине» – замечательное само по себе (лирический герой, засыпая, видит «деревенские картины / заветной русской стороны»), но к тому же оно содержит строки, ставшие едва ли не самыми известными у Глинки.

И мчится тройка удалаяВ Казань дорогой столбовой,И колокольчик – дар Валдая —Гудит, качаясь под дугой…

Это была первая «Тройка» в русской поэзии – и все последующие «Тройки» (а их хватит на целую антологию) выросли из этого стихотворения.

Филолог Ю.И.Минералов подметил, что «Глинка буквально “навязал” последующим авторам как непременные атрибуты упоминание колокольчика, лихость скачки, образ “удалого” ямщика, а также того или иного рода любовный поворот в сюжете».

Даже некрасовская пародийная «Ещё тройка» – и та безусловно отсылает к тройке Глинки.

Однако только Глинке выпала крайне редкая в русской литературе удача, когда сочинённое стихотворение кладётся народом на музыку и воспринимается с тех пор как народное.

«Троек» этих много, и некоторые чудо как хороши – а поют самую первую.

Глинка изначально был музыкален: видимо, много вслушивался и в пенье крестьянок на покосах, и в солдатские, у костра, песни.

Ещё в 1818 году вышел сборник стихов Фёдора Глинки «Подарок русскому солдату»: в основном там были собраны написанные им в период войны тексты, предназначенные не столько для чтения, сколько для пения, – и многие из них на какое-то время прижились в солдатской среде.

Уж гул в полях, уж шум слышней,День близок роковой…Заря светлей, огни бледней…Нас кличет враг на бой!

<…>

Тебе, наш край, тебе, наш Царь,Готовы жизнь принесть:Спасём твой трон, спасём алтарь,Отечество и честь!

А потом настали такие времена, что Глинке впору было эти стихи предъявлять в качестве доказательства благонадёжности.

С заговорщиками его свёл заново, что называется, рок событий.

Внезапно скончался император Александр I. Спустя какое-то время в хорошо известной Глинке среде началось брожение.

13 декабря Глинка заглянул к Рылееву, там происходило очередное заседание заговорщиков.

Была некоторая пауза, но Рылеев сказал:

– Будем, господа, продолжать: при Фёдоре Николаевиче, кажется, можно.

Выступал в ту минуту Александр Бестужев-Марлинский: «Ну, вот и приспевает время», – так он завершил свой спич.

Глинка, расставаясь с Бестужевым, попросил:

– Смотрите, не делайте никаких насилий.

(«Горы трупов» можно выкладывать вне пределов России, а в Отечестве своём – не стоило бы.)

У Глинки, впрочем, имелась своя игра, да не одна; так что и классическая сцена его якобы случайного появления у заговорщиков кажется нам сегодня совсем не случайной. Он приходил не просто так.

За три недели до этих событий, 27 ноября, граф Милорадович в дворцовой церкви настойчиво предложил брату усопшего императора Николаю Павловичу присягнуть великому князю Константину.

Судя по всему, прославленный генерал морально надавил на Николая, и тот согласился.

И далее самое удивительное: Милорадович вызывает… Фёдора Глинку, который якобы является его адъютантом! Но Глинка, как мы помним, покинул службу при Милорадовиче ещё три года назад! Они – Милорадович и Глинка – письменно оформляют присягу Константину.

Как бы они оба поднялись, если б дело их сложилось, как задумано!

Ситуация, однако, осложнялась тем, что покойный Александр в своё время позволил Константину оставаться в Польше и жениться на польской аристократке – при условии его отречения от престола. И Константин отрёкся! В завещании Александр назначил преемником Николая, и Милорадович об этом знал; неизвестно, правда, сообщил ли он об этом Глинке, или использовал бывшего адъютанта втёмную. Однако, судя по всему, Глинка, даже отдалившись от заговорщиков, оставался, скажем так, ближайшим доверенным лицом Милорадовича.

На что теперь надеялся Милорадович? На то, что Константин передумает.

Константина он знал – он воевал рядом с ним; а Николай, заметим, не воевал вовсе.

При Константине Милорадович явно намеревался стать вторым человеком в государстве; впрочем, учитывая то, что великий князь Польшей был увлечён куда больше, чем Россией, – пожалуй, даже и в известном смысле первым.

И как бы тогда сложилась судьба Глинки, даже предположить сложно.

Но сложнейшая дворцовая игра продолжалась, события менялись стремительно, и планы приходилось переписывать на лету.

Проходит ещё несколько дней, и вот уже Глинка совместно с известным масонским деятелем, бароном Владимиром Штейнгелем он напишет воззвание к войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставя Россию в бедственном положении. В завещании своём наследие престола он предоставил великому князю Николаю Павловичу. Но великий князь отказался, объявил себя к тому не готовым и первый присягнул императору Константину I. Ныне же получено известие, что и цесаревич решительно отказывается.

Итак, они не хотят. Они не умеют быть отцами народа. Но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елисавете. Виват! Елисавета Вторая и Отечество!»

Знал ли об этом Милорадович? Ну, конечно же. Это был вариант запасной, раз с Константином не удалось.

С бешеной скоростью тасовались карты, всё перемешалось: генерал-губернатор Санкт-Петербурга, масоны, заговорщики, поэт Глинка…

«В день происшествия, – расскажет он на допросе, – был я в 9 часов у графа Милорадовича, от коего услышал, что вся гвардия присягнула, и что всё спокойно… Потом пошёл пешком по проспекту и, подходя к площади Дворцовой, услышал, что граф Милорадович ранен».

Глинка здесь безбожно лукавит!