Захар Прилепин - Взвод. Офицеры и ополченцы русской литературы Страница 48

Глинка здесь безбожно лукавит!

А что он, чёрт возьми, делал в «день происшествия» у целого генерал-губернатора? Кофий пил? Обсуждали светские новости?

Да они проводили срочное совещание!

Милорадович играл какую-то свою сложнейшую игру, а Глинка имел к этому самое прямое отношение – судя по всему, более чем кто бы то ни было другой.

Но игра эта была обрушена – иначе можно допустить, что и Милорадович мог, так или иначе, угодить под самые нехорошие подозрения, и мы бы не строили сегодня догадки, а знали бы куда больше.

Но в Милорадовича, поехавшего увещевать мятежников, выстрелил декабрист Каховский; рана была смертельна.

На Дворцовой Глинка успел столкнуться с Рылеевым, тот стоял поодаль от выстроившегося каре. Увидел Глинку и сказал разочарованно: «Смотрите, что затеяли! Вышли на голую площадь и думают устоять – есть ли тут толк?!»

Отчего-то Рылееву не пришло в голову сказать это накануне всем собиравшимся у него заговорщикам.

Оттуда Глинка поспешил к Милорадовичу и пробыл там до вечера. Тот, пишут мемуаристы, называл его: «Душа моя…»

И больше ничего особенного не сообщают.

Но давайте снова зададимся вопросом: а чего там Глинка сидит у него? Он что ему – сват, брат? Милорадович разве был круглый сирота, что с ним и посидеть было некому, кроме бывшего адъютанта?

О, нет.

Глинке надо было срочно понять, как они будут распутывать те нити, что наплели. Какими словами объясняться, если дело дойдёт до расследования?

О чём-то договорились.

На другой день, уже в пять утра – только задумайтесь: в пять утра! – даже и не спал, наверное, – снова поспешил к раненому генералу; но в живых его не застал.

Всё, Глинка, теперь сам будешь отвечать за то, что вы тут нахитрили, накрутили вдвоём.

Есть свидетельство, что последними словами Милорадовича были: «Глинка невиновен…»

Давайте в очередной раз зададимся вопросом: больше Милорадовичу перед смертью было не о чем сказать? Он мог бы вспомнить Суворова или Наполеона, покойного государя императора, любимую, матушку, кого угодно. Господа Бога, наконец. А он – про Глинку и его невиновность…

О чём это свидетельствует?

Да всё о том же: Милорадович отлично осознавал, что втянул поэта и полковника в сложнейшую игру, и оставляет теперь его наедине с этой паутиной.

…После поражения восстания Глинку некоторое время не трогали вообще. Вызвали его в Зимний дворец только под Новый год. Он был допрошен лично Николаем I. Ещё бы: государь помнил, кто у него принимал отречение в пользу Константина. Такие разговоры никому не передоверишь.

Что ему сказал Глинка? Наверняка он уже придумал, как выпутать себя и не бросить тень на Милорадовича. Протокол той беседы, естественно, не вёлся. Государь сделал вид, что поверил своему собеседнику. А какой у Николая был выход? Извлечь на всеобщее обозрение заговор Милорадовича? Втянуть сюда брата Константина и спросить с него, знал ли он об этих планах? Кошмар же! Лучше даже не начинать.

Но Глинка свою вину, конечно же, понимал. Надо было как-то – и по возможности скорее – загладить её. Сразу после разговора, 30 декабря, с подачи издателя «Северной пчелы», влиятельного литератора (тоже, кстати, из поляков) Фаддея Булгарина, Глинка написал стихи в честь Николая. («Сюжет: новый год и новый царь, – писал Булгарин. – Ради Бога, сделайте это. Такой царь стоит вдохновения поэта добродетельного».) Ещё бы не сделать, Глинка и сам того желал всей душою. В новогоднем номере «Северной пчелы» появилась ода Глинки «Чувства русского при наступлении 1823 года». Какие на самом деле обуревали его чувства, мы лишь догадываемся. Думаем, Глинка предпочёл бы целые сутки туда-сюда ездить под картечью по самой передовой, подмигивая французским пушкарям, чем всё это испытывать теперь.

Глинка, впрочем, всё равно был арестован: в мартовский день 1826 года сидел он в конфетной лавке, пил чай – его взяли, отвезли в крепость и заключили в каземат.

К тому времени уже имелись показания Рылеева о своём куме, ничем, вообще говоря, не подкреплённые: «Я полагал его в числе главнейших членов общества и что ему, следовательно, все движения общества небезызвестны».

Кроме того, против него свидетельствовал некто Григорий Перетц, сын банкира, в своё время при посредстве Глинки пытавшийся попасть в масонскую ложу и убеждавший его в необходимости использования ротшильдовских займов в России (Глинку не удалось склонить ни к первому, ни ко второму).

«Перетц, – отмечает Ю.И.Минералов, – настолько упорствовал в своих показаниях, что даже в пылу ажиотажа предлагал… подвергнуться пытке – с условием, чтобы рядом пытали Глинку!»

Глинка отреагировал на всё это с неожиданным упрямством и даже дерзостью: объявив на допросах все показания против него «злоумышленной клеветой» и «пустословием».

Мягкий и добрый человек, в отличие от подавляющего большинства декабристов, Глинка не дал никаких показаний, ухудшивших бы участь других людей или, тем более, втянувших бы в оборот следствия новых задержанных. Осведомлённый, как мы догадываемся, о многом, он последовательно сводил всю декабристскую деятельность к просветительской работе и досужим беседам. Склонность к некоторому пафосу и сентиментальности, так свойственным Глинке, скрывали характер последовательный и устойчивый.

На очередном допросе Глинка оригинальным образом изложил Следственному комитету свои политические убеждения: «Я представляю себе Россию как некую могучую жену, спокойно вопреки всего почиющую. В головах у ней вместо подушки – Кавказ, ногами плещет в Балтийское море, правая рука её накинута на хребет Урала, а левая, простёртая на Вислу, грозит перстом Европе. Я знаю, я уверен, что превращать древнее течение вещей есть то же, что совать персты в мельничное колесо: персты отлетят, а колесо всё идёт своим ходом. Вот моя политическая вера!»

В Петропавловской крепости за время заключения он написал более сорока стихотворений, среди которых есть несколько замечательных:

…А бедный узник за решёткойМечтал о божьих чудесах:Он их читал, как почерк чёткий,И на земле, и в небесах.

На своде неба голубого,Реки в волнистом серебре,На трубке в жёлтом янтареИ на штыке у часового —Повсюду свет луны сияет!Так повсеместен свет иной,Который ярко позлащаетЖелезный жребий наш земной!

Этот лунный свет на штыке – он покоя ему не давал. Именно в Петропавловской крепости будет создан первый вариант «Песни узника» – другой, на все времена, удачи Глинки, тоже ставшей народной песней:

Не слышно шума городского,В заневских башнях тишина!И на штыке у часовогоГорит полночная луна…

Уже покинув казематы, Глинка неоднократно возвращался, так или иначе, к тому сложному клубку чувств; стоит вспомнить сильнейшее стихотворение «Ловители»:

И вот, с арканом и ножом,В краю, мне, страннику, чужом,Ползя изгибистым ужом,Мне путь широкий замели,Меня, как птицу, стерегли…

<…>

Страна полна о мне хулы,Куют при кликах кандалыИ ставят с яствами столы,Чтоб пировать промеж собойМою погибель, мой убой…

Столы с яствами, которые ставят под звук кандальный, чтоб праздновать «убой», – всё это действует: здесь доныне слышны и мука, и ужас.

Так или иначе, Глинка осуждён не был: его выпустили на волю 4 июля, после трёх месяцев заключения, вернули шпагу.

Предсмертные слова Милорадовича, так или иначе, были услышаны – если не государем, то провидением.

Комендант Петропавловской расцеловал его и поздравил со свободою.

Однако вслед за этим Глинка был снова вызван в Зимний дворец, после чего поэта – царским указом – уволили в отставку и сослали в Петрозаводск.

О Петрозаводске Глинка вскоре напишет, что городом он может считаться «разве по самозванству (да ещё губернским)».

Жил он там под надзором – и, забегая вперёд, сообщим: слежка за Глинкой продолжалась… двадцать лет! Не то чтоб на следствии не поверили его отпирательствам… Тут другое: новый император видел, что этот хрупкий, скромный, боголюбивый, моложавый мужчина при иных обстоятельствах мог находиться на таких вершинах заговора, куда никакой Рылеев никогда бы не добрался. Просто всё сложилось иначе. Полную картину мог бы дать Милорадович… но не судьба.

Работал Глинка советником Оленецкого губернского правления. Двухкомнатная квартирка с портретом баснописца Крылова на стене (Иван Андреевич в своё время острил по поводу религиозных стихов Глинки: «Наш Фёдор Николаевич с Богом накоротке, запанибрата» – но Глинка об этом не знал; да и если б знал – портрета не снял бы, он не был обидчив; в конце концов, Пушкин пошёл ещё дальше, как-то раз язвительно по тому же поводу назвав Глинку «божьей коровкой»).