Эдвин Гилберт - Камни его родины Страница 48

– ... Я только одного боюсь, – трещала она, пока такси осторожно пересекало Кэнэл-стрит, – как бы не наградить его или ее (конечно, я надеюсь, что будет она) этим ужасным остиновским носом. – Она искоса взглянула на Винса. – Винсент, вот было бы здорово, если бы все малюсенькие гены собрались вместе и решили образовать точную копию своего красивого папаши.

Винс подмигнул Раффу, но лицо его отнюдь не выражало ликования. Он посмотрел на часы.

– Через двадцать минут, Трой, ровно через двадцать минут мы будем женаты.

Трой кивнула, обняла его и потерлась щекой о его шею. Потом снова выпрямилась.

– Я все думаю, почему это я так обожаю младенцев? – Она повернулась к Раффу. – Вы любите детей, Рафф?

– Да вроде бы люблю, – ответил он.

– Действительно любите их, или они вам нравятся потому, что так принято?

Большие глаза были необычно серьезны. Рафф заметил это.

– А почему вы спрашиваете?

– Потому, – сказала Трой, – что, по-моему, между «мне нравится» и «я люблю» огромная разница. – Она секунду помолчала. – Это касается и архитектуры и вообще всего, что нам дорого. Настоящая архитектура – это любовь, это любимое дело. Один архитектор любит свою работу, а другому она просто нравится; это разные вещи. Вот я и спрашиваю себя, почему я люблю детишек, малышей? По какой причине? Если не говорить о материнском инстинкте, который, в общем, погоды не делает, первая причина – это...

– Дорогая, мы приехали, – прервал ее Винс. Шофер остановил машину у тротуара перед огромным закопченным домом на Нижнем Бродвее.

– Мне кажется, тут дело в том, – продолжала Трой, когда они вошли в вестибюль, – дело в том, что дети так невинны. Я говорю о настоящей, чистой, беспомощной невинности. Увидеть и почувствовать на этом свете невинность можно только у детей.

– Пятнадцатый, – бросил Винс лифтеру.

– Да, главная причина, видимо, в этом... – Лицо У Трой было по-прежнему сосредоточенное и даже растроганное. Но когда двери лифта открылись, в глазах ее снова засветилось лукавство. – Ох, ведь мне предстоит сейчас Дивное переживание, если только я не поскользнусь и не выкину. – Она засмеялась и взяла Винса под руку. Они пошли по коридору, отделанному мрамором. – Милый, У тебя еще более благопристойный вид, чем у Эба.

– Волнуюсь, – сказал Винс, открывая дверь в приемную судьи.

– Я тоже. Только я не замечала этого, пока ты не сказал.

В приемной они сели рядышком на скамью красного дерева, и, глядя на них, Рафф опять тоскливо подумал о своем одиночестве; потом ему пришло в голову, что брак Винса и Трой может оказаться удачным, хотя они совсем непохожи друг на друга. Трой, безусловно, внутренне соберется, а Винс почувствует, что достиг высоты, к которой так стремился, и тогда к нему придет наконец уверенность и зрелость. (Впрочем, кто из них может похвалиться зрелостью? Во всяком случае, не Блум, думал Рафф.)

Гражданская церемония в прокуренном кабинете судьи заняла не много времени. Рядом с Раффом стоял второй свидетель – тощий клерк неопределенной наружности. Винс, у которого в петлице синего костюма красовалась белая гвоздика, держался с несгибаемой, твердокаменной торжественностью. На Трой было простое светло-коричневое платье с черным узором, одна-единственная нитка жемчуга и жемчужные серьги. Ничто на ней не звенело и не брякало. Но торжественной она все же не выглядела; только когда церемония подошла к концу и они с Винсом поцеловались, глаза ее затуманились.

– Ах, – воскликнул толстомордый судья, – какая прелестная картинка!

Этого Трой уже не могла стерпеть. Она скосила глаза на приторную физиономию судьи и повернулась к Винсу.

– Дорогуша, – проворковала она, – подумай, как здорово: по утрам, когда приходит горничная, тебе уже не придется скатываться с постели!

Винс как-то чересчур весело засмеялся, подмигнул судье и вынул бумажник. А Рафф неожиданно для себя одобрительно улыбнулся Трой. Она перехватила эту улыбку и поняла ее значение.

– Рафф, – попросила она, – я жду поцелуя. Вы никогда не целовали меня. Всегда целовала вас я.

Наклонившись к ней, он слегка коснулся ее губ, но она встала на цыпочки, крепко поцеловала его в губы, потом еще раз – в переносицу.

– Что ж, Рафф, значит, двое вышли из игры, остался один?

– Да, – ответил Рафф.

Вечером, снова предоставленный самому себе, Рафф все еще чувствовал щемящую боль одиночества, которая с такой силой пронзила его в полдень, когда Винс Коул и Трой соединили свои жизни. Да, он снова предоставлен самому себе в этом городе чудес, где ничто не кажется ему чудесным, кроме силуэтов, мелькающих порой за шторами в неярко освещенных окнах, да маленьких деревьев, которые упорно росли, хотя земля вокруг них была забетонирована людьми.

Бродя по городу, он добрался до Пятьдесят девятой улицы и, шагая под старинной громадой моста Куинсборо, думал о том, что хорошо бы попасть в воскресенье в Нью-Хейвен и пообедать там с Гомером Джепсоном и его женой или провести ночь у Лиз Карр, у которой такое податливое и нетребовательное тело.

Или повидать Мэделайн. Он до сих пор помнил девушку, с которой встретился в калифорнийском поселке Биг-Сер. Ее звали Мэделайн Триллинг, и он провел с ней необыкновенный уик-энд на вершине горы у бывшего профессора Стэнфордского университета, который там жил в собственноручно построенном кирпичном домишке, наслаждаясь простором и уединением. Профессор знал одиннадцать языков и любил наигрывать подлинные индейские мелодии на самодельной флейте из вишневого дерева. У него всегда гостила куча друзей, старавшихся помочь ему, добавляя к его сорокадолларовой пенсии пиво,, хлеб, свежие фрукты и мясные консервы. С тех пор прошло полгода: необыкновенный уик-энд окончился для Раффа в ту самую минуту, когда Мэделайн рассказала ему, что у нее есть муж, который искалечен на войне и лежит в госпитале. Вернувшись по Пятьдесят седьмой улице к набережной, он постоял, глядя в черное зеркало Ист-ривер.

Рафф немало думал о своем одиночестве, отлично понимал его причины и видел оборотную его сторону – вечное беспокойство и напряженность. Перед ним опять возник образ Мэрион Мак-Брайд: вот она здоровается с ним у лифта или сообщает, что, наверно, будет дождь, вот завтракает в «Рейсшине» с двумя суровыми архитекторша-ми, типичными обитательницами Гадвилла...

Сейчас ее, разумеется, нет дома. Субботний вечер. И все-таки надо попробовать позвонить ей еще раз. Бросив окурок в воду, он проследил за траекторией его полета, отмеченной оранжевыми искрами. На Первой авеню зашел в телефонную будку какого-то писчебумажного магазина, набрал номер Мэрион и слушал телефонные гудки в твердой уверенности, что никто ему не ответит. Поэтому, когда в трубке раздался ее голос, он онемел от удивления и благодарности.

– Хелло! Хелло! – повторяла она.

– Хелло! Это... это Рафф Блум.

– Да, я слушаю.

Он пошел напролом:

– Я знаю, уже поздно, но я тут неподалеку, и мне захотелось позвонить вам, хотя все в конторе твердят, что это пустая трата времени.

После короткого молчания она ответила:

– Я только что вернулась. Смотрела французский фильм. – Пауза. – Ну что ж, заходите, пропустим по стаканчику перед сном. Но ненадолго – я занята по горло.

Такси ему не по карману. Он стремительно зашагал по Первой авеню на север, хотя ему и дали понять, что рассчитывать не на что.

Он очень спешил, но, несмотря на это, город, в котором только что он не находил ничего чудесного, вдруг изменился и засиял в этой мгле, испещренной пятнами электрического света. Рафф словно прозрел, он почувствовал себя частью Нью-Йорка и уже с надеждой смотрел на ряды постыдно уродливых серо-каменных зданий, на окна, из которых высовывались люди, жадно вдыхая нездоровую, но такую приятную прохладу вечернего воздуха. Он смотрел и думал, что все эти кварталы, где во время пожара каждый дом превращается в предательскую западню, когда-нибудь пойдут на снос. На их месте встанут новые здания, совсем непохожие на унылые кирпичные громады, заполняющие современные поселки и городишки, где домовладельцы стараются выжать побольше дохода из каждого квадратного фута своего участка.

Рафф представлял себе чудесные сочетания изящных невысоких домов различных очертаний и окраски, расположенных на просторе, окруженных деревьями, парками.

Другого способа оздоровить городскую атмосферу он не видел. Если уж нельзя всем жить в сельской местности, если это неосуществимо или неразумно, – значит, надо создать сельскую местность здесь, в городе. («А представляете ли вы себе, сколько стоит в Нью-Йорке квадратный фут земельного участка?») Нужно сломать границы города, вырваться на вольный воздух и жить, как в давние времена, когда еще не было хапуг архитекторов и хапуг землевладельцев, которые потом ухитрились загнать жителей в свои темные коробки, начисто забыв, что налогоплательщики – тоже человеческие существа.