Том 2. Стихотворения 1820-1826 - Александр Сергеевич Пушкин Страница 14

И сладостно мне было жарких дум

  Уединенное волненье.

Но всё прошло! – остыла в сердце кровь.

  В их наготе я ныне вижу

И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь,

  И мрачный опыт ненавижу.

Свою печать утратил резвый нрав,

  Душа час от часу немеет;

В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав

  В ключах кавказских каменеет.

Разоблачив пленительный кумир,

  Я вижу призрак безобразный.

Но что ж теперь тревожит хладный мир

  Души бесчувственной и праздной?

Ужели он казался прежде мне

  Столь величавым и прекрасным.

Ужели в сей позорной глубине

  Я наслаждался сердцем ясным!

Что ж видел в нем безумец молодой,

  Чего искал, к чему стремился,

Кого ж, кого возвышенной душой

  Боготворить не постыдился?

Я говорил пред хладною толпой

  Языком Истины свободной,

Но для толпы ничтожной и глухой

  Смешон глас сердца благородный.

———

Везде ярем, секира иль венец,

  Везде злодей иль малодушный,

А человек везде тиран иль льстец,

  Иль предрассудков раб послушный.

Послание цензору*

 Угрюмый сторож муз, гонитель давний мой,

Сегодня рассуждать задумал я с тобой.

Не бойся: не хочу, прельщенный мыслью ложной,

Цензуру поносить хулой неосторожной;

Что нужно Лондону, то рано для Москвы.

У нас писатели, я знаю, каковы;

Их мыслей не теснит цензурная расправа,

И чистая душа перед тобою права.

 Во-первых, искренне я признаюсь тебе,

Нередко о твоей жалею я судьбе:

Людской бессмыслицы присяжный толкователь,

Хвостова1, Буниной2 единственный читатель,

Ты вечно разбирать обязан за грехи

То прозу глупую, то глупые стихи.

Российских авторов нелегкое встревожит:

Кто английский роман с французского преложит,

Тот оду сочинит, потея да кряхтя,

Другой трагедию напишет нам шутя –

До них нам дела нет; а ты читай, бесися,

Зевай, сто раз засни – а после подпишися.

 Так, цензор мученик; порой захочет он

Ум чтеньем освежить; Руссо, Вольтер, Бюффон,

Державин, Карамзин манят его желанье,

А должен посвятить бесплодное вниманье

На бредни новые какого-то враля,

Которому досуг петь рощи да поля,

Да, связь утратя в них, ищи ее сначала

Или вымарывай из тощего журнала

Насмешки грубые и площадную брань,

Учтивых остряков затейливую дань.

 Но цензор гражданин, и сан его священный:

Он должен ум иметь прямой и просвещенный;

Он сердцем почитать привык алтарь и трон;

Но мнений не теснит и разум терпит он.

Блюститель тишины, приличия и нравов,

Не преступает сам начертанных уставов,

Закону преданный, отечество любя,

Принять ответственность умеет на себя;

Полезной Истине пути не заграждает,

Живой поэзии резвиться не мешает.

Он друг писателю, пред знатью не труслив,

Благоразумен, тверд, свободен, справедлив.

 А ты, глупец и трус, что делаешь ты с нами?

Где должно б умствовать, ты хлопаешь глазами;

Не понимая нас, мараешь и дерешь;

Ты черным белое по прихоти зовешь:

Сатиру пасквилем, поэзию развратом,

Глас правды мятежом, Куницына3 Маратом.

Решил, а там поди, хоть на тебя проси.

Скажи: не стыдно ли, что на святой Руси,

Благодаря тебя, не видим книг доселе?

И если говорить задумают о деле,

То, славу русскую и здравый ум любя,

Сам государь велит печатать без тебя4.

Остались нам стихи: поэмы, триолеты.

Баллады, басенки, элегии, куплеты,

Досугов и любви невинные мечты,

Воображения минутные цветы.

О варвар! кто из нас, владельцев русской лиры,

Не проклинал твоей губительной секиры?

Докучным евнухом ты бродишь между муз;

Ни чувства пылкие, ни блеск ума, ни вкус,

Ни слог певца Пиров,5 столь чистый, благородный, –

Ничто не трогает души твоей холодной.

На всё кидаешь ты косой, неверный взгляд.

Подозревая всё, во всем ты видишь яд.

Оставь, пожалуй, труд, нимало не похвальный:

Парнас не монастырь и не гарем печальный,

И, право, никогда искусный коновал

Излишней пылкости Пегаса не лишал.

Чего боишься ты? поверь мне, чьи забавы –

Осмеивать Закон, правительство иль нравы,

Тот не подвергнется взысканью твоему;

Тот не знаком тебе, мы знаем почему –

И рукопись его, не погибая в Лете,

Без подписи твоей разгуливает в свете.

Барков шутливых од тебе не посылал,

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи6 в печати не бывали;

Что нужды? их и так иные прочитали.

Но ты свое несешь, и в наш премудрый век

Едва ли Шаликов не вредный человек.

Зачем себя и нас терзаешь без причины?

Скажи, читал ли ты Наказ Екатерины?

Прочти, пойми его; увидишь ясно в нем

Свой долг, свои права, пойдешь иным путем.

В глазах монархини сатирик превосходный7

Невежество казнил в комедии народной,

Хоть в узкой голове придворного глупца

Кутейкин и Христос два равные лица.

Державин, бич вельмож, при звуке грозной лиры

Их горделивые разоблачал кумиры;

Хемницер Истину с улыбкой говорил,

Наперсник Душеньки8 двусмысленно шутил,

Киприду иногда являл без покрывала –

И никому из них цензура не мешала.

Ты что-то хмуришься; признайся, в наши дни

С тобой не так легко б разделались они?

Кто ж в этом виноват? перед тобой зерцало:

Дней Александровых прекрасное начало.

Проведай, что в те дни произвела печать.

На поприще ума нельзя нам отступать.

Старинной глупости мы праведно стыдимся,

Ужели к тем годам мы снова обратимся,

Когда никто не смел Отечество назвать

И в рабстве