Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 23

* * *

Андрею Вознесенскому

За что мне все это?Февральской теплыни подарки,поблажки небес:то прилив, то отлив снегопада.То гляну в окно:белизна без единой помарки,то сумерки выросли,словно растения сада.

Как этого мало,и входит мой гость ненаглядный.Какой ты нарядный,а мог оборванцем скитаться.Ты сердцу приходишься братом,а зренью — наградой.О, дай мне бедоюс твоею звездой расквитаться.

Я — баловень чей-то, и не остается оружьяума, когда в дар принимаютвой дар драгоценный.Входи, моя радость.Ну, что же ты медлишь, Андрюша,в прихожей,как будто в последних потемках за сценой?

Стекло о стекло, лоб о губы,а ложки — о плошки.Не слишком ли это?Нельзя ли поменьше, поплоше?Боюсь, что так много.Ненадобно больше, о, боже.Но ты расточитель,вот книга в зеленой обложке.

Собрат досточтимый,люблю твою новую книгу,еще не читая, лаская ладонями глянец.Я в нежную зелень проникнуи в суть ее вникну.Как все зеленеет —куда ни шагнешь и ни глянешь.

Люблю, что живу,что сиденье на ветхом диванегостей неизбывных его обрекло на разруху.Люблю всех, кто жив.Только не расставаться давайте,сквозь слезы смотретьи нижайше дивиться друг другу.

* * *

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.— Вам сколько лет? — Ответила:— Осьмнадцать.Многоугольник скул, локтей, колен.Надменность, угловатость и косматость.

Все чудно в ней: и доблесть худобы,и рыцарский какой-то блеск во взгляде,и смуглый лоб… Я знаю эти лбы:ночь напролет при лампе и тетради.

Так и сказала: — Мне осьмнадцать лет.Меня никто не понимает в доме.И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! —И плачет, не убрав лицо в ладони.

Люблю, как смотрит гневно и темно,и как добра, и как жадна до боли.Я улыбаюсь. Знаю, что — давно,а думаю: давно ль и я, давно ли?..

Прощается. Ей надобно — скорей,не расточив из времени ни часа,робеть, не зная прелести своей,печалиться, не узнавая счастья…

* * *

Сад еще не облетал,только береза желтела.«Вот уж и август настал», —я написать захотела. —

«Вот уж и август настал», —много ль ума в этой строчке,мне ль разобраться? На садосень влияла все строже.

И самодержец душитам, где исток звездопада,повелевал: — Не пиши!Августу славы не надо.

Слитком последней жарысыщешь эпитет не ты ли,коль золотые шары,видишь, и впрямь золотые.

Так моя осень текла.Плод упадал переспелый.Возле меня и столадень угасал не воспетый.

В прелести действий земныхлишь тишина что-то значит.Слишком развязно о нихбренное слово судачит.

Судя по хладу светил,по багрецу перелеска,Пушкин, октябрь наступил.Сколько прохлады и блеска!

Лед поутру обметалночью налитые лужи.«Вот уж и август настал», —ах, не дописывать лучше.

Бедствую и не могуследовать вещим капризам.Но золотится в снегуавгуста маленький призрак.

Затвердевает декабрь.Весело при снегопадеслышать, как вечный диктантвдруг достигает тетради…

* * *

Завидна мне извечная привычкабыть женщиной и мужнею женою,но уж таков присмотр небес за мною,что ничего из этого не вышло.

Храни меня, прищур неумолимый,в сохранности от всех благополучий,но обойди твоей опекой жгучейдвух девочек, замаранных малиной.

Еще смеются, рыщут в листьях ягоди вдруг, как я, глядят с такой же грустью.Как все, хотела, и поила грудью,хотела — медом, а вспоила — ядом.

Непоправима и невероятнав их лицах мета нашего единства.Уж коль ворона белой уродится,не дай ей бог, чтоб были воронята.

Белеть — нелепо, а чернеть — не ново,чернеть — недолго, а белеть — безбрежно.Все более я пред людьми безгрешна,все более я пред детьми виновна.

* * *

Я школу Гнесиных люблю,пока влечет меня прогулкапо снегу, от угла к углу,вдоль Скатертного переулка.

Дорожка — скатертью, богаткрахмал порфироносной прачки.Моих две тени по бокам —две хилых пристяжных в упряжке.

Я школу Гнесиных люблюза песнь, за превышенье прозы,за желтый цвет, что ноябрюпредъявлен, словно гроздь мимозы.

Когда смеркается досугза толщей желтой штукатурки,что делает согбенный звуквнутри захлопнутой шкатулки?

Сподвижник музыки ушел —где музыка? Душа погасладля сна, но сон творим душой,и музыка не есть огласка.

Не потревожена смычкоми не доказана нимало,что делает тайком, молчкомее материя немая?

В тигриных мышцах тишиныона растет прыжком подспудным,и сны ее совершенысокрытым от людей поступком.

Я школу Гнесиных люблюв ночи, но более при свете,скользя по утреннему льду,ловить еду в худые сети.

Влеку суму житья-бытья —иному подлежа влеченью,возвышенно бредет дитяс огромною виолончелью.

И в две слезы, словно в бинокль,с недоуменьем обнаружу,что безбоязненный бемольпорхнул в губительную стужу.

Чтобы душа была чиста,и надобно доверье к храму,где чьи-то детские уставовеки распевают гамму,

и крошка-музыкант таков,что, бодрствуя в наш час дремотный,один вдоль улиц и вековвсегда бредет он с папкой нотной.

Я школу Гнесиных люблю,когда бела ее оградаи сладкозвучную ладьюколышут волны снегопада.

Люблю ее, когда веснавелит, чтоб вылезли летуньии в даль открытого окнадоверчиво глядят певуньи.

Зачем я около стою?Мы слух на слух не обменяем:мой — обращен во глубь мою,к сторонним звукам невменяем.

Прислушаюсь — лишь боль и резь,а кажется — легко, легко ведь…Сначала — музыка. Но речьвольна о музыке глаголить.

* * *

У тысячи мужчин, влекомых вдоль Арбатазаботами или бездельем дня,спросила я: — Скажите, нет ли брата,меж всеми вами брата для меня?— Нет брата, — отвечали, — не взыщите. —Тот пил вино, тот даму провожал.И каждый прибегал к моей защитеи моему прощенью подлежал.

Стихотворение, написанное давным-давно

Пятнадцать мальчиков,а может быть, и больше,а может быть, и меньше, чем пятнадцать,испуганными голосами мне говорили:«Пойдем в кино или в музейизобразительных искусств».Я отвечала им примерно вот что:«Мне некогда».

Пятнадцать мальчиковдарили мне подснежники.Пятнадцать мальчиков мне говорили:«Я никогда тебя не разлюблю».Я отвечала им примерно вот что:«Посмотрим».

Пятнадцать мальчиковтеперь живут спокойно.Они исполнили тяжелую повинностьподснежников, отчаянья и писем.Их любят девушки — иные красивее, чем я,иные некрасивей.Пятнадцать мальчиковпреувеличенно свободно,а подчас злорадноприветствуют меня при встрече,приветствуют во мне при встречесвое освобождение,нормальный сон и пищу…Напрасно ты идешь, последний мальчик.Поставлю я твои подснежники в стакан,и коренастые их стебли обрастутсеребряными пузырьками.Но, видишь ли, и ты меня разлюбишь,и, победив себя, ты будешь говоритьсо мной надменно,как будто победил меня,а я пойду по улице, по улице…

* * *