Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 22

Два гепарда

Этот ад, этот сад, этот зоо —там, где лебеди и зоосад,на прицеле всеобщего взорадва гепарда, обнявшись, лежат.

Шерстью в шерсть,плотью в плоть проникая,сердцем втиснувшись в сердце — векадва гепарда лежат. О, какая,два гепарда, какая тоска!

Смотрит глаз в золотой, безвоздушный,равный глаз безысходной любви.На потеху толпе простодушнойобнялись и лежат, как легли.

Прихожу ли я к ним, ухожу лине слабее с той давней порыих объятье густое, как джунгли,и сплошное, как камень горы.

Обнялись — остальное неправда,ни утрат, ни оград, ни преград.Только так, только так, два гепарда,я-то знаю, гепард и гепард.

* * *

Какое блаженство, что блещут снега,что холод окреп, а с утра моросило,что дико и нежно сверкает фольгана каждом углу и в окне магазина.

Пока серпантин, мишура, канительвосходят над скукою прочих имуществ,томительность предновогодних недельтерпеть и сносить — что за дивная участь!

Какая удача, что тени легливкруг елок и елей, цветущих повсюду,и вечнозеленая новость любвидуше внушена и прибавлена к чуду.

Откуда нагрянули нежность и ель,где прежде таились и как сговорились!Как дети, что ждут у заветных дверей,я ждать позабыла, а двери открылись.

Какое блаженство, что надо решать,где краше затеплится шарик стеклянный,и только любить, только ель наряжатьи созерцать этот мир несказанный…

* * *

Прохожий, мальчик, что ты? Мимоиди и не смотри мне вслед.Мной тот любим, кем я любима!К тому же знай: мне много лет.

Зрачков горячую угрюмостьвперять в меня повремени:то смех любви, сверкнув, как юность,позолотил черты мои.

Иду… февраль прохладой лечитжар щек… и снегу намелотак много… и нескромно блещеткрасой любви лицо мое.

Воспоминание

Мне говорят: который годв твоем дому идет ремонт,и, говорят, спешит народвзглянуть на бодрый ход работ.

Какая вновь взята Казаньи в честь каких побед и ранвстает мучительный глазамцветастый азиатский храм?Неужто столько мастеровты утруждаешь лишь затем,созвав их из чужих сторон,чтоб тень мою свести со стен?

Да не любезничай, чудак!Ату ее, гони взашей —из вечной нежности собак,из краткой памяти вещей!

Не надо храма на крови!Тень кротко прянет за карниз —а ты ей лакомство скорми,которым угощают крыс.

А если в книжный переплет —пусть книги кто-нибудь сожжет.Она опять за свой полет —а ты опять за свой сачок.

Не позабудь про дрожь перил:дуб изведи, расплавь металлам локоть столько говорил,покуда вверх и вниз летал.

А если чья-нибудь душавдруг обо мне тайком всплакнет —пусть в устье снега и дождявспорхнет сквозь белый потолок.

И главное — чтоб ни однойсвечи, чтоб ли одной свеча:умеет обернуться мнойсвеча, горящая в ночи.

Не дай, чтоб пялилась свечав твои зрачки своим зрачком.Вот что еще: убей сверчка!Мне доводилось быть сверчком.Все делай так, как говорю,пока не поздно, говорю,не то устанешь к декабрюи обратишь свой дом в зарю.

Февраль без снега

Не сани летели — телегаскрипела, и маленький леспросил подаяния снегау жадных иль нищих небес.

Я утром в окно посмотрела:какая невзрачная рань!Мы оба тоскуем смертельно,не выжить нам, брат мой февраль.

Бесснежье голодной природы,измучив поля и сады,обычную скудость невзгодывозводит в значенье беды.

Зияли надземные недра,светало, а солнце не шло.Взамен плодородного небависело пустое ничто.

Ни жизни иной, ни наживыне надо, и поздно уже.Лишь бедная прибыль снежинкиугодна корыстной душе.

Вожак беззащитного стада,я знала морщинами лба,что я в эту зиму усталаскитаться по пастбищу льда.

Звонила начальнику книги,искала окольных путейузнать про возможные сдвигив судьбе, моих слов и детей.

Там — кто-то томился и бегал,твердил: его нет! его нет!Смеркалось, а он все обедал,вкушал свой огромный обед.

Да что мне в той книге? Бог с нею!Мой почерк мне скупки и нем.Писать, как хочу, не умею,писать, как умею, — зачем?

Стекло голубело, и дивностьиз пекла антенн и релепроистекала, и длилась,и зримо сбывалась в стекле.

Не страшно ли, девочка диктор,над бездной земли и водыодной в мироздании дикомнестись, словно лучик звезды?

Пока ты скиталась, виталамеж башней и зреньем людей,открылась небесная тайнаи стала добычей твоей.

Явилась в глаза, уцелела,и доблестный твой голосокнеоспоримо и смелопадение снега предрек.

Сказала: грядущею ночьюначнется в Москве снегопад.Свою драгоценную ношуна нас облака расточат.

Забудет короткая памятьо муке бесснежной зимы,а снег будет падать и падать,висеть от небес до земли.

Он станет счастливым избытком,чрезмерной любовью судьбы,усладою губ и напитком,весною пьянящим сады.

Он даст исцеленье болевшим,богатством снабдит бедняка,и в этом блаженстве белейшемсойдутся тетрадь и рука.

Простит всех живущих на светеметели вседобрая власть,и будем мы — баловни, детиприроды, влюбившейся в нас.

Да, именно так все и было.Снег падал и долго был жив.А я — влюблена и любима,и вот моя книга лежит.

* * *

Андрею Вознесенскому

За что мне все это?Февральской теплыни подарки,поблажки небес:то прилив, то отлив снегопада.То гляну в окно:белизна без единой помарки,то сумерки выросли,словно растения сада.

Как этого мало,и входит мой гость ненаглядный.Какой ты нарядный,а мог оборванцем скитаться.Ты сердцу приходишься братом,а зренью — наградой.О, дай мне бедоюс твоею звездой расквитаться.

Я — баловень чей-то, и не остается оружьяума, когда в дар принимаютвой дар драгоценный.Входи, моя радость.Ну, что же ты медлишь, Андрюша,в прихожей,как будто в последних потемках за сценой?

Стекло о стекло, лоб о губы,а ложки — о плошки.Не слишком ли это?Нельзя ли поменьше, поплоше?Боюсь, что так много.Ненадобно больше, о, боже.Но ты расточитель,вот книга в зеленой обложке.

Собрат досточтимый,люблю твою новую книгу,еще не читая, лаская ладонями глянец.Я в нежную зелень проникнуи в суть ее вникну.Как все зеленеет —куда ни шагнешь и ни глянешь.

Люблю, что живу,что сиденье на ветхом диванегостей неизбывных его обрекло на разруху.Люблю всех, кто жив.Только не расставаться давайте,сквозь слезы смотретьи нижайше дивиться друг другу.

* * *

Пришла. Стоит. Ей восемнадцать лет.— Вам сколько лет? — Ответила:— Осьмнадцать.Многоугольник скул, локтей, колен.Надменность, угловатость и косматость.

Все чудно в ней: и доблесть худобы,и рыцарский какой-то блеск во взгляде,и смуглый лоб… Я знаю эти лбы:ночь напролет при лампе и тетради.

Так и сказала: — Мне осьмнадцать лет.Меня никто не понимает в доме.И пусть! И пусть! Я знаю, что поэт! —И плачет, не убрав лицо в ладони.

Люблю, как смотрит гневно и темно,и как добра, и как жадна до боли.Я улыбаюсь. Знаю, что — давно,а думаю: давно ль и я, давно ли?..

Прощается. Ей надобно — скорей,не расточив из времени ни часа,робеть, не зная прелести своей,печалиться, не узнавая счастья…

* * *