Хаим Нахман Бялик - Стихотворения и поэмы Страница 24

Свою загадку пела мне

На том же языке живом.

И в непробудный водоем

Глядел я подолгу, — и вот,

Предо мной — не заводь вод,

А глаз лазоревый… Открыт,

Он в небо небом недр глядит,

Неизреченных полон дум,

Как леса непробудный шум…

1905

Перевод Вяч. Иванова 

СВИТОК О ПЛАМЕНИ

I

Всю ночь оно пылало, воздымая

ввысь над горою Храма языки

огня. С высот опаленного неба

брызгали звезды ливнем искрометным

наземь. Или Господь Свой трон небесный

и Свой венец вдребезги раздробил?

Обрывки красных туч, перегруженных

кровью с огнем, скиталися в просторах

ночи, неся по далеким горам

скорбную весть о гневе Бога мщений

и о Его ярости возглашая

скалам пустынь. Не Свою ли порфиру

разодрал Адонай и по ветрам

клочья развеял?

 И великий ужас

был на дальних горах, и дрожь объяла

хмурые скалы пустынь: Бог отмщений

Иегова, Бог отмщений воссиял!

И вот Он, Бог отмщений, в дивной славе

Своей, покойный, грозный, восседает

на пылающем троне, в сердце моря

пламени, облачен в пурпур огня,

и угли раскаленные — подножье

стопам Его. Кругом в безумной скачке,

в бешеной пляске вьются языки.

Над головой Его шипит пожар

и со свистом засасывает, жадный,

пространства мира. Спокоен и грозен

сидит Он, мышцы Его скрещены,

и от взоров очей ширится пламя,

и выше воздымаются костры

от мания ресницы.

 Пойте Богу

песнь пламени, о, буйный хоровод

огневого радения! 

II

 Когда

засверкала заря на горных высях

и по долинам лег белесый пар,

тогда смирилося море пыланий,

и земля поглотила языки

от обожженной Божией святыни

на горе Храма.

 И ангелы свиты,

согласно чину священного хора,

собрались на заутреннюю песнь

и распахнули окна небосвода,

и показали головы наружу

над горой Храма: отперты ли входы

святыни, и клубится ли над нею

дым курений?

 И видят: Саваоф,

Ветхий днями, над грудами развалин

восседающий в сумерках зари,

в черный дым облачён, и прах и пепел —

Его подножье. Голова поникла

на скрещенные мышцы, и над нею

скорбь нависла горою. Молчалив

и угрюм, озирает Он обломки

разгрома; гнев и ужас всех веков

и миров омрачил Его ресницы,

и во взоре великое застыло

безмолвие.

 Гора еще дымится.

Кучи пепла и тлеющей золы,

дымные головни, скирды багровых

углей, нагроможденные, сверкают

словно россыпи камней самоцветных

в молчании зари.

 Но Ариэль,

Огненный Лев, издревле возлежавший

днем и ночью на жертвеннике Бога, —

Ариэля не стало. Только прядь

его гривы, последняя сиротка,

мерцает, и дрожит, и умирает

на обгорелых обломках, в молчаньи

зари.

 И поняли ангелы свиты,

что сделал им Господь. И содрогнулись,

и с ними все предутренние звезды

затрепетали; и ангелы лица

окутали крылами, чтоб не видеть

скорби Господней.

 И гимны заре

сменилися безмолвной песнью горя,

беззвучно-внятной жалобой. И молча

отвернулись и плакали они,

каждый ангел один с своей душою,

и весь мир с ними плакал в тишине.

И некий вздох, беззвучный, но глубокий,

со дна земли поднялся и разнесся

и разбился в безмолвии рыданья.

То разбилось, разбилось сердце мира,

и невмочь стало Господу крепиться,

и очнулся Господь, и львиным ревом

возревел, и всплеснул руками в боли —

и поднялась Шехина с пепелища,

и сокрылась в загадочности Тайн... 

III

А над горою Храма, в вышине,

стыдливая, печальная, блистала

Серна Зари, с лазурного шатра

озирая развалины, и тихо

ресницы, серебристые ресницы

трепетали.

 И юный ангел Божий,

светлокрылый, с печальными глазами,

обитавший в лучах Серны Зари

на страже Затаенных Слез-жемчужин

в чаше Безмолвной Скорби, — увидал

ту прядь огня из гривы Ариэля,

что мерцала, дрожала, умирала

средь обожженных каменных обломков

на горе Храма.

 И дрогнуло сердце

ангела, жалостно и больно стало

его душе, да не умрет последний

уголек Божества, — и на земле

не останется пламени святого,

и дивный светоч Божьего народа

и Божиего дома догорит

навсегда.

 И понесся, покидая

Серну Зари, с кадильницей в руке,

и опустился на горе развалин,

и приступил трепетно к алтарю,

и выгреб из святого пепелища

Божье пламя; и крылья распростер,

и умчался. Одна только слезинка,

зашипев, утонула в жгучем пепле, —

и то была единственная капля,

что пролил ангел дотоле из чаши

Безмолвной Скорби, — слеза умиленья

и отрады о чуде, о спасенном

уцелевшем Огне.

 И ангел несся

меж легких тучек, и пламя святыни

в его деснице. Тесно, тесно к сердцу

прижимал он добычу и устами

ее касался. Радостно мигала

ему Серна Зари, и сердце билось

родником утешенья и надежды.

И унес он ее на голый остров,

и опустил на клык крутой скалы;

и поднял к небу печальные очи,

и шепнули уста беззвучно:

 — Боже

милосердный, спасающий, вели,

да угаснет последнее пламя

Твое вовеки!

 И призрел на душу

светлокрылого ангела Господь,

и дал пламени жизнь; и поручил

его Серне Зари, и повелел:

— Бодрствуй, о, дочь моя, над этой искрой,

да не погаснет, ибо как зеница

ока тебе она; стой и блюди,

что с нею будет.

 И стала в лазури

Серна Зари над Божьим огоньком,

и с любовью безмолвной и далекой

и стыдливою негою мигала

ему с высот, и встречала поутру

сияющим приветом, и тянулась

к нему лучом утешенья и ласки.

А юный ангел с грустными глазами

отлетел и вернулся вновь на место

свое, на стражу Затаенных Слез

в чаше Безмолвной Скорби; только глубже

и печальней глаза его, чем были,

и на устах и на сердце ожоги,

которым не зажить; ибо коснулся

до сердца и до уст огонь святыни,

и нет им исцеленья. 

IV

 В это время

захватил покоритель и увез

на кораблях в далекий плен по двести

от юношей и девушек Сиона.

Чистые дети чистых матерей,

молодые газели с гор Иудеи, —

еще росами юности их кудри

окроплены, и блеск небес Сиона

в очах. Отец их — Олень Израиль,

и мать — вольная Серна Галилеи.

И мало то казалося врагу,

что поругал и осквернил навеки

свежую песнь их жизни; но задумал

истомить их тоской, и долгой смертью

от голода и жажды. Обнажил

и высадил на тот пустынный остров —

юношей здесь, на одном берегу,

девушек там, на берегу противном,

и покинул.

 И думал нечестивый:

"Разрозню их — и муку их удвою.

Да блуждают на острове пустынном,

братья сестрам чужие, и не встретят

и не увидят вовеки друг друга,

и высохнет душа, завянет сердце

и свет очей потухнет. И когда

лишь один шаг останется меж ними

и протянутся руки их навстречу

рукам, — то вдруг исказятся их лица

и подкосятся колени, и рухнут,

и умрут смертью судорог и муки

на железной земле, под медным небом,

без утехи и радости".

 Три дня

по острову пустынному блуждали

юноши без питанья и воды,

без слов и стона. Вонжены их очи

в жаркий песок, и голова поникла

под раскаленным солнцем. Острия

пылающих утесов осыпают

их стрелами огня, и скорпионы

в расселинах, колючие, смеются

их тяжкой скорби.

 Ибо проклял Бог

от века этот остров, плешью проклял

и чахлостью: терновник и гранит,

ни травинки нигде, ни пяди тени,

шорох жизни, знойная тишь,

опаленная пустошь. Утомились

наготою глаза их, замирало

сердце в груди, истаяла душа.

Их дыханье — как огненные нити,

и мнится, будто самый звук шагов

умирает без отклика, — и тень,

упадая, сгорает. И уснул,

и смолк источник жизни, в темный угол

забилася душа, и нет отрады,

опустилась рука, закрылись очи,