Борис Пастернак - Стихотворения и поэмы Страница 25

Высокая болезнь.

Всю жизнь я быть хотел как все,Но век в своей красеСильнее моего нытьяИ хочет быть, как я.Мы были музыкою чашекУшедших кушать чай во тьмуГлухих лесов, косых замашекИ тайн, не льстящих никому.Трещал мороз, и ведра висли.Кружились галки, и воротСтыдился застуженный год.Мы были музыкою мысли,Наружно сохранявшей ход,Но в стужу превращавшей в ледЗаслякоченный черный ход.Но я видал девятый съездСоветов. В сумерки сырыеПред тем обегав двадцать мест,Я проклял жизнь и мостовые,Однако сутки на вторые,И помню, в самый день торжеств,Пошел взволнованный донельзяК театру с пропуском в оркестр.Я трезво шел по трезвым рельсам,Глядел кругом, и все окрестСмотрело полным погорельцем,Отказываясь наотрезКогда-нибудь подняться с рельс.С стенных газет вопрос карельскийГлядел и вызывал вопросВ больших глазах больных берез.На телеграфные устоиСадился снег тесьмой густою,И зимний день в канве ветвейКончался, по обыкновенью,Не сам собою, но в ответНа поученье. В то мгновеньеМоралью в сказочной канвеКазалась сказка про конвент.Про то, что гения горячкаЦемента крепче и белей.(кто не ходил за этой тачкой,Тот испытай и поболей.)Про то, как вдруг в окнце неделиНа слепнущих глазах творцаРодятся стены цитаделиИль крошечная крепостца.Чреду веков питает новость,Но золотой ее пирог,Пока преданье варит соус,Встает нам горла поперек.

Теперь из некоторой далиНе видишь пошлых мелочей.Забылся трафарет речей,И время сгладило детали,А мелочи преобладали.

Уже мне не прописан фарсВ лекарство ото всех мытарств.Уж я не помню основаньяДля гладкого голосованья.Уже я позабыл о дне,Когда на океанском днеВ зияющей японской брешиСумела различить депеша(какой ученый водолаз)Класс спрутов и рабочий класс.А огнедышащие горы,Казалось, вне ее разбора.Но было много дел тупейКлассификации Помпей.Я долго помнил назубокКощунственную телеграмму:Мы посылали жертвам драмыВ смягченье треска ФудзиямыАгитпрофсожеский лубок.

Проснись, поэт, и суй свой пропуск.Здесь не в обычае зевать.Из лож по креслам скачут в пропастьМста, ладога, шексна, ловать.Опять из актового залаВ дверях, распахнутых на юг,Прошлось по лампам опахалоАрктических петровых вьюг.Опять фрегат пошел на траверс.Опять, хлебнув большой волны,Дитя предательства и каверзНе узнает своей страны.

Все спало в ночь, как с громким порскомПод царский поезд до зариПо всей окраине поморскойПо льду рассыпались псари.Бряцанье шпор ходило горбясь,Преданье прятало свой ростЗа железнодорожный корпус,Под железнодорожный мост.Орлы двуглавые в вуали,Вагоны пульмана во мглеЧасами во поле стояли,И мартом пахло на земле.Под порховом в брезентах мокрыхВздувавшихся верст за сто водСо сна на весь балтийский округЗевал пороховой завод.

И уставал орел двуглавый,По псковской области кружа,От стягивавшейся облавыНеведомого мятежа.Ах, если бы им мог попастьсяПуть, что на карты не попал.Но быстро таяли запасыОтмеченных на картах шпал.Они сорта перебиралиИсщипанного полотна.Везде ручьи вдоль рельс играли,И будущность была мутна.Сужался круг, редели сосны,Два солнца встретились в окне.Одно всходило из-за тосна,Другое заходило в дне.Чем мне закончить мой отрывок?Я помню, говорок егоПронзил мне искрами загривок,Как шорох молньи шаровой.Все встали с мест, глазами втунеОбшаривая крайний стол,Как вдруг он вырос на трибунеИ вырос раньше, чем вошел.Он проскользнул неуследимоСквозь строй препятствий и подмог,Как этот, в комнату без дымаГрозы влетающий комок.Тогда раздался гул оваций,Как облегченье, как разрядЯдра, не властного не рватьсяВ кольце поддержек и преград.И он заговорил. Мы помнимИ памятники павшим чтим.Но я о мимолетном. Что в немВ тот миг связалось с ним одним?Он был как выпад на рапире.Гонясь за высказанным вслед,Он гнул свое, пиджак топыряИ пяля передки штиблет.Слова могли быть о мазуте,Но корпуса его изгибДышал полетом голой сути,Прорвавшей глупый слой лузги.И эта голая картавостьОтчитывалась вслух во всем,Что кровью былей начерталось:Он был их звуковым лицом.Столетий завистью завистлив,Ревнив их ревностью одной,Он управлял теченьем мыслейИ только потому страной.

Тогда его увидев въяве,Я думал, думал без концаОб авторстве его и правеДерзать от первого лица.Из ряда многих поколенийВыходит кто-нибудь вперед.Предвестьем льгот приходит генийИ гнетом мстит за свой уход.

Девятьсот пятый год

(июль 1925 - февраль 1926)

В нашу прозу с ее безобразьем

В нашу прозу с ее безобразьемС октября забредает зима.Небеса опускаются наземь,Точно занавеса бахрома.

Еще спутан и свеж первопуток,Еще чуток и жуток, как весть,В неземной новизне этих суток,Революция, вся ты, как есть.

Жанна д'Арк из сибирских колодниц,Каторжанка в вождях, ты из тех,Что бросались в житейский колодец,Не успев соразмерить разбег.

Ты из сумерек, социалистка,Секла свет, как из груды огнив.Ты рыдала, лицом василискаОзарив нас и оледенив.

Отвлеченная грохотом стрельбищ,Оживающих там, вдалеке,Ты огни в отчужденьи колеблешь,Точно улицу вертишь в руке.

И в блуждании хлопьев кутежныхТот же гордый, уклончивый жест:Как собой недовольный художник,Отстраняешься ты от торжеств.

Как поэт, отпылав и отдумав,Ты рассеянья ищешь в ходьбе.Ты бежишь не одних толстосумов:Все ничтожное мерзко тебе.

Отцы

Это было при нас.Это с нами вошло в поговорку,И уйдет.И однако,За быстрою сменою лет,Стерся след,Словно годСтал нулем меж девятки с пятеркой,Стерся след,Были нет,От нее не осталось примет.Еще ночь под ружьемИ заря не взялась за винтовку.И однако,Вглядимся:На деле гораздо светлей.Этот мрак под ружьемПогруженВ полусонЗабастовкой.Эта ночьНаше детствоИ молодость учителей.Ей предшествует вечерКрушений,Кружков и героев,Динамитчиков,Дагерротипов,Горенья души.Ездят тройки по трактам,Но, фабрик по трактам настроив,Подымаются СаввыИ зреют Викулы в глуши.Барабанную дробьЗаглушают сигналы чугунки.Гром позорных телегГромыхание первых платформ.Крепостная РоссияВыходитС короткой пристрункиНа пустырьИ зоветсяРоссиею после реформ.

Это народовольцы,Перовская,Первое марта,Нигилисты в поддевках,Застенки,Студенты в пенсне.Повесть наших отцов,Точно повестьИз века Стюартов,Отдаленней, чем Пушкин,И видитсяТочно во сне.

Да и ближе нельзя:Двадцатипятилетье в подпольи.Клад в земле.На землеОбездушенный калейдоскоп.Что бы клад откопать,Мы глазаНапрягаем до боли.Покорясь его воле,Спускаемся сами в подкоп.

Тут бывал Достоевский.Затворницы ж эти,Не чаяв,Что у них,Что ни обыск,То вывоз реликвий в музей,Шли на казньИ на то,Чтоб красу их подпольщик НечаевСкрыл в земле,УтаилОт времен и врагов и друзей.

Это было вчера,И, родись мы лет на тридцать раньше,Подойди со двора,В керосиновой мгле фонарей,Средь мерцанья ретортМы нашли бы,Что те лаборантшиНаши материИлиПриятельницы матерей.

Моросит на дворе.Во дворце улеглась суматоха.Тухнут плошки.Теплынь.

Город вымер и словно оглох.Облетевшим листомИ кладбищенским чертополохомДышит ночь.Ни души.Дремлет площадь,И сон ее плох.Но положенным слогомПисались и нынче доклады,И в неведеньи бедЗа Невою пролетка гремит.А сентябрьская ночьЗадыхаетсяТайною клада,И Степану ХалтуринуСпать не дает динамит.Эта ночь простоитВ забытьиДо времен порт-Артура.Телеграфным столбамБудет дан в вожаки эшафот.Шепот жертв и депеш,Участясь,Усыпит агентуру,И тогда-то придетТа зима,Когда все оживет.Мы родимся на свет.Как-нибудьПредвечернее солнцеПодзовет нас к окну.Мы одухотворим наугадНепривычный закат,И при зрелище трубПотрясемся,Как потрясся,Кто б могОглянуться лет на сто назад.Точно ЛаокоонБудет дымНа трескучем морозе,Оголясь,Как атлет,Обнимать и валить облака.Ускользающий деньБудет плытьНа железных полозьяхТелеграфных сетей,Открывающихся с чердака.

А немного спустя,И светя, точно блудному сыну,Чтобы шеи себеЭтот день не сломал на шоссе,Выйдут с лампами в ночьИ с небесБудут бить ему в спинуФонари корпусовСквозь туман,Полоса к полосе.

Детство