Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 26

Озноб

Хвораю, что ли, — третий день дрожу,как лошадь, ожидающая бега.Надменный мой сосед по этажуи тот вскричал:— Как вы дрожите, Белла!

Но образумьтесь! Странный ваш недугколеблет стены и сквозит повсюду.Моих детей он воспаляет духи по ночам звонит в мою посуду.

Ему я отвечала:— Я дрожувсе более — без умысла худого.А впрочем, передайте этажу,что вечером я ухожу из дома.

Но этот трепет так меня трепал,в мои слова вставлял свои ошибки,моей ногой приплясывал, мешалгубам соединиться для улыбки.

Сосед мой, перевесившись в пролет,следил за мной брезгливо, но без фальши.Его я обнадежила:— Прологвы наблюдали. Что-то будет дальше?

Моей болезни не скучал сюжет!В себе я различала, взглядом скорбным,мельканье диких и чужих существ,как в капельке воды под микроскопом.

Все тяжелей меня хлестала дрожь,вбивала в кожу острые гвоздочки.Так по осине ударяет дождь,наказывая все ее листочки.

Я думала: как быстро я стою!Прочь мускулы несутся и резвятся!Мое же тело, свергнув власть мою,ведет себя свободно и развязно.

Оно все дальше от меня! А вдругоно исчезнет вольно и опасно,как ускользает шар из детских руки ниточку разматывает с пальца?

Все это мне не нравилось.Врачусказала я, хоть перед ним робела:— Я, знаете, горда и не хочусносить и впредь непослушанье тела.

Врач объяснил:— Ваша болезнь проста.Она была б и вовсе безобидна,но ваших колебаний частотапрепятствует осмотру — вас не видно.

Вот так, когда вибрирует предмети велика его движений малость,он зрительно почти сведен на нети выглядит, как слабая туманность.

Врач подключил свой золотой приборк моим предметам неопределенным,и острый электрический прибойохолодил меня огнем зеленым.

И ужаснулись стрелка и шкала!Взыграла ртуть в неистовом подскоке!Последовал предсмертный всплеск стекла,и кровь из пальцев высекли осколки.

Встревожься, добрый доктор, оглянись!Но он, не озадаченный нимало,провозгласил:— Ваш бедный организмсейчас функционирует нормально.

Мне стало грустно. Знала я самасвою причастность к этой высшей норме.Не умещаясь в узости ума,плыл надо мной ее чрезмерный номер.

И, многозначной цифрою мытарствнаученная, нервная система,пробившись, как пружины сквозь матрац,рвала мне кожу и вокруг свистела.

Уродующий кисть огромный пульсвсегда гудел, всегда хотел на волю.В конце концов казалось: к черту! Пустьим захлебнусь, как Петербург Невою!

А по ночам — мозг навострится, ждет.Слух так открыт, так взвинчен тишиною,что скрипнет дверь иль книга упадет,и — взрыв! и — все! и — кончено со мною!

Да, я не смела укротить зверей,в меня вселенных, жрущих кровь из мяса.При мне всегда стоял сквозняк дверей!При мне всегда свеча, вдруг вспыхнув, гасла!

В моих зрачках, нависнув через край,слезы светлела вечная громада.Я — все собою портила! Я — райрастлила б грозным неуютом ада.

Врач выписал мне должную латынь,и с мудростью, цветущей в человеке,как музыку по нотным запятым,ее читала девушка в аптеке.

И вот теперь разнежен весь мой домцелебным поцелуем валерьяны,и медицина мятным языкомдавно мои зализывает раны.

Сосед доволен, третий раз подрядон поздравлял меня с выздоровленьемчерез своих детей и, говорят,хвалил меня пред домоуправленьем.

Я отдала визиты и долги,ответила на письма. Я гуляю,особо, с пользой делая круги.Вина в шкафу держать не позволяю.

Вокруг меня — ни звука, ни души.И стол мой умер и под пылью скрылся.Уставили во тьму карандашитупые и неграмотные рыльца.

И, как у побежденного коня,мой каждый шаг медлителен, стреножен.Все хорошо! Но по ночам меняопасное предчувствие тревожит.

Мой врач еще меня не уличил,но зря ему я голову морочу,ведь все, что он лелеял и лечил,я разом обожгу иль обморожу.

Я, как улитка в костяном гробу,спасаюсь слепотой и тишиною,но, поболев, пощекотав во лбу,рога антенн воспрянут надо мною.

О звездопад всех точек и тире,зову тебя, осыпься! Пусть я сгину,подрагивая в чистом серебрерусалочьих мурашек, жгущих спину!

Ударь в меня, как в бубен, не жалей,озноб, я вся твоя! Не жить нам розно!Я — балерина музыки твоей!

Щенок озябший твоего мороза!Пока еще я не дрожу, о, нет,сейчас о том не может быть и речи.Но мой предусмотрительный соседуже со мною холоден при встрече.

Приключение в антикварном магазине

Зачем? — да так, как входят в глушь осин,для тишины и праздности гулянья, —не ведая корысти и желанья,вошла я в антикварный магазин.

Недобро глянул старый антиквар.Когда б он не устал за два столетьялелеять нежной ветхости соцветья,он вовсе б мне дверей не открывал.

Он опасался грубого вредадля слабых чаш и хрусталя больного.Живая подлость возраста иногобыла ему враждебна и чужда.

Избрав меня меж прочими людьми,он кротко приготовился к подвоху,и ненависть, мешающая вздоху,возникла в нем с мгновенностью любви.

Меж тем искала выгоды толпа,и чужеземец, мудростью холодной,

вникал в значенье люстры старомоднойи в руки брал бессвязный хор стекла.

Недосчитавшись голоска одной,в былых балах утраченной подвески,на грех ее обидевшись по-детски,он заскучал и захотел домой.

Печальную пылинку серебравлекла старуха из глубин юдоли,и тяжела была ее ладонився невесомость быта и добра.

Какая грусть — средь сумрачных теплицразглядывать осеннее предсмертьечужих вещей, воспитанных при светеогней угасших и минувших лиц.

И вот тогда, в открывшейся тиши,раздался оклик запаха и цвета:ко мне взывал и ожидал ответаневнятный жест неведомой души.

Знакомой боли маленький горнисттрубил, словно в канун стихосложенья, —так требует предмет изображенья,и ты бежишь, как верный пес на свист.

Я знаю эти голоса ничьи.О плач всего, что хочет быть воспето!Навзрыд звучит немая просьба эта,как крик: — Спасите! — грянувший в ночи.

Отчаявшись, до крайности дойдя,немое горло просьбу излучало.Я ринулась на зов, и для началасказала я: — Не плачь, мое дитя.

— Что вам угодно? — молвил антиквар. —Здесь все мертво и не способно к плачу. —Он, все еще надеясь на удачу,плечом меня теснил и оттирал.

Сведенные враждой, плечом к плечустояли мы. Я отвечала сухо:— Мне, ставшею открытой раной слуха,угодно слышать все, что я хочу.

— Ступайте прочь! — он гневно повторял.Н вдруг, средь слабоумия сомнений,в уме моем сверкнул случайно генийи выпалил: — Подайте тот футляр!

— Тот ларь? — Футляр. — Фонарь? — Футляр!— Фуляр?— Помилуйте, футляр из черной кожи. —Он бледен стал и закричал: — О боже!Все, что хотите, но не тот футляр.

Я вас прошу, я заклинаю вас!Вы молоды, вы пахнете бензином!Ступайте к современным магазинам,где так велик ассортимент пластмасс.

— Как это мило с вашей стороны, —сказала я, — я не люблю пластмассы.Он мне польстил: — Вы правы и прекрасны.Вы любите непрочность старины.

Я сам служу ее календарю.Вот медальон, и в нем портрет ребенка.Минувший век. Изящная работа.И все это я вам теперь дарю.

…Печальный ангел с личиком больным.Надземный взор. Прилежный лоб и локон.Гроза в июне. Воспаленье в легком.И тьма небес, закрывшихся за ним…

— Мне горестей своих не занимать,а вы хотите мне вручить причинуоплакивать всю жизнь его кончинуи в горе обезумевшую мать?

— Тогда сервиз на двадцать шесть персон! —воскликнул он, надеждой озаренный. —В нем сто предметов ценности огромной.Берите даром — и вопрос решен.

— Какая щедрость и какой сюрприз!Но двадцать пять моих гостей возможныхвсегда в гостях, в бегах неосторожных.Со мной одной соскучится сервиз.

Как сто предметов я могу развлечь?Помилуй бог, мне не по силам это.Нет, я ценю единственность предмета,вы знаете, о чем веду я речь.

— Как я устал! — промолвил антиквар. —Мне двести лет. Моя душа истлела.Берите все! Мне все осточертело!Пусть все мое теперь уходит к вам.

И он открыл футляр. И на крыльцоиз мглы сеней, на долю из темницыявился свет, и опалил ресницы,и это было женское лицо.

Не по чертам его — по черноте, —сжегшей ум, по духоте пространствая вычислила, сколь оно прекрасно,еще до зренья, в первой слепоте.

Губ полусмехом, полумраком глазлицо ее внушало мысль простую:утратить разум, кануть в тьму пустую,просить руки, проситься на Кавказ.

Там — соблазнить ленивого стрелкасверкающей открытостью затылка,раз навсегда — и все. Стрельба затихла,и в небе то ли бог, то ль облака.

— Я молод был сто тридцать лет назад. —проговорился антиквар печальный.Сквозь зелень лиц, по желтизне песчанойя каждый день ходил в тот дом и сад.

О, я любил ее не первый год,целуя воздух и каменья сада,когда проездом — в ад или из ада —вдруг объявился тот незваный гость.

Вы Ганнибала помните? Мастакон был в делах, достиг чинов немалых,но я о том, что правнук Ганнибаловслучайно оказался в тех местах.

Туземным мраком горячо дыша,он прыгнул в дверь. Вое вмиг переместилось.Прислуга, как в грозу, перекрестилась.И обмерла тогда моя душа.

Чужой сквозняк ударил по стеклу.Шкаф отвечал разбитою посудой.Повеяло паленым и простудой.Свеча погасла. Гость присел к столу.

Когда же вновь затеяли огонь,склонившись к ней, перемешавшись разом,он всем опасным африканским рабствомпотупился, как укрощенный конь.

Я ей шепнул: — Позвольте, он урод.Хоть ростом скромен, и на том спасибо.— Вы думаете? — так она спросила. —Мне кажется, совсем наоборот.

Три дня гостил, весь кротость, доброта,любой совет считал себе приказом.А уезжая, вольно пыхнул глазоми засмеялся красным пеклом рта.

С тех пор явился горестный намекв лице ее, в его простом порядке.Над непосильным подвигом разгадкитрудился лоб, а разгадать не мог.

Когда из сна, из глубины теплавсплывала в ней незрячая улыбка,она пугалась, будто бы ошибкалицом ее допущена была.

Но нет, я не уехал на Кавказ,Я сватался. Она мне отказала.Не изменив намерений нимало,я сватался второй и третий раз.

В столетье том, в тридцать седьмом году,по-моему, зимою, да, зимою,она скончалась, не послав за мной))без видимой причины и в бреду.

Бессмертным став от горя и любви,я ведаю этим ничтожным храмом,толкую с хамом и торгую хламом,затерянный меж богом и людьми.

Но я утешен мнением молвы,что все-таки убит он на дуэли.— Он не убит, а вы мне надоели, —сказала я, — хоть не виновны вы.

Простите мне желание рукивладеть и взять. Поделим то и это.Мне — суть предмета, вам — краса портрета:в награду, в месть, в угоду, вопреки.

Старик спросил: — Я вас не вверг в печальпризнаньем в этих бедах небывалых?— Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, —сказала я, — мне лишь его и жаль.

А если вдруг, вкусивший всех наук,читатель мой заметит справедливо:— Все это ложь, изложенная длинно. —Отвечу я: — Конечно, ложь, мой друг.

Весьма бы усложнился трезвый быт,когда б так поступали антиквары,и жили вещи, как живые твари,а тот, другой, был бы и впрямь убит.

Но нет, портрет живет в моем дому!И звон стекла! И лепет туфель бальных!И мрак свечей! И правнук Ганнибаловк сему причастен — судя по всему.

Глава из поэмы