Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 28

Глава из поэмы

Начну издалека, не здесь, а там,начну с конца, но он и есть начало.Был мир как мир. И это означаловсе, что угодно в этом мире вам.

В той местности был лес, как огород, —так невелик и все-таки обширен.Там, прихотью младенческих ошибок,все было так и все наоборот.

На маленьком пространстве тишиныбыл дом как дом. И это означало,что женщина в нем головой качалаи рано были лампы зажжены.

Там труд был легок, как урок письма,и кто-то — мы еще не знали сами —замаливал один пред небесаминаш грех несовершенного ума.

В том равновесье меж добром и зломбыл он повинен. И земля летеланеосторожно, как она хотела,пока свеча горела над столом.

Прощалось и невежде и лгуну —какая разница? — пред белым светом,позволив нам не хлопотать об этом,он искупал всеобщую вину.

Когда же им оставленный пробелвозник над миром, около восхода,толчком заторможенная природапереместила тяжесть наших тел.

Объединенных бедною гурьбой,врасплох нас наблюдала необъятность,и наших недостоинств неприглядностьуже никто не возмещал собой.

В тот дом езжали многие. И тедва мальчика в рубашках полосатыхбез робости вступали в палисадникс малиною, темневшей в темноте.

Мне доводилось около бывать,но я чужда привычке современнойналаживать контакт несоразмерный,в знакомстве быть и имя называть.

По вечерам мне выпадала честьсмотреть на дом и обращать молитвуна дом, на палисадник, на малину —то имя я не смела произнесть.

Стояла осень, и она былалишь следствием, но не залогом лета.Тогда еще никто не знал, что этаокружность года не была кругла.

Сурово избегая встречи с ним,я шла в деревья, в неизбежность встречи,в простор его лица, в протяжность речи…Но рифмовать пред именем твоим?О, нет.

Он неожиданно вышел из убогой чащи переделкинских дерев поздно вечером, в октябре, более двух лет назад. На нем был грубый и опрятный костюм охотника: синий плащ, сапоги и белые вязаные варежки. От нежности к нему, от гордости к себе я почти не видела его лица — только ярко-белые вспышки его рук во тьме слепили мне уголки глаз. Он сказал: «О, здравствуйте! Мне о вас рассказывали, и я вас сразу узнал». И вдруг, вложив в это неожиданную силу переживания, взмолился: «Ради бога! Извините меня! Я именно теперь должен позвонить!». Он вошел было в маленькое здание какой-то конторы, но резко вернулся, и из кромешной темноты мне в лицо ударило, плеснуло яркой светлостью его лица, лбом и скулами, люминесцирующими при слабой луне. Меня охватил сладко-ледяной, шекспировский холодок за него. Он спросил с ужасом: «Вам не холодно? Ведь дело к ноябрю?» — и, смутившись, неловко впятился в низкую дверь. Прислонясь к стене, я телом, как глухой, слышала, как он говорил с кем-то, словно настойчиво оправдываясь перед ним, окружал его заботой и любовью голоса. Спиной и ладонями я впитывала диковинные приемы его речи — нарастающее пение фраз, доброе восточное бормотание, обращенное в невнятный трепет и гул дощатых перегородок. Я, и дом, и кусты вокруг нечаянно попали в обильные объятия этой округлолюбовной, величественно-деликатной интонации. Затем он вышел, и мы сделали несколько шагов по заросшей пнями, сучьями, изгородями, чрезвычайно неудобной для ходьбы земле. Но он как-то легко и по-домашнему ладил с корявой бездной, сгустившейся вокруг нас, — с выпяченными, дешево сверкающими звездами, с впадиной на месте луны, с грубо поставленными, неуютными деревьями. Он сказал: «Отчего вы никогда не заходите? У меня иногда бывают очень милые и интересные люди — вам не будет скучно. Приходите же! Приходите завтра». От низкого головокружения, овладевшего мной, я ответила почти надменно: «Благодарю вас. Как-нибудь я непременно зайду».

Из леса, как из-за кулис актер,он вынес вдруг высокопарность позы,при этом не выгадывая пользыу зрителя — и руки распростер.

Он сразу был театром и собой,той древней сценой, где прекрасны речи.Сейчас начало! Гаснет свет! Сквозь плечиуже мерцает фосфор голубой.

— О, здравствуйте! Ведь дело к ноябрю —не холодно ли? — вот и все, не боле.Как он играл в единственной той роливсемирной ласки к людям и зверью.

Вот так играть свою игру — шутя!всерьез! до слез! навеки! не лукавя! —как он играл, как, молоко лакая,играет с миром зверь или дитя.

— Прощайте же! — так петь между людьмине принято. Но так поют у рампы,так завершают монолог той драмы,где речь идет о смерти и любви.

Уж занавес! Уж освещает тьму!Еще не все: — Так заходите завтра! —О тон гостеприимного азарта,что ведом лишь грузинам, как ему.

Но должен быть такой на свете дом,куда войти — не знаю! невозможно!И потому, навек неосторожно,я не пришла ни завтра, ни потом.

Я плакала меж звезд, дерев и дач —после спектакля, в гаснущем партере,над первым предвкушением потеритак плачут дети, и велик их плач.

Он утверждал: «Между теплици льдин, чуть-чуть южнее рая,на детской дудочке играя,живет вселенная втораяи называется — Тифлис».

Ожог глазам, рукам — простуда,любовь моя, мой плач — Тифлис!Природы вогнутый карниз,где бог капризный, впав в каприз,над миром примостил то чудо.

Возник в моих глазах туман,брала разбег моя ошибка,когда тот город зыбко-зыбколег полукружьем, как улыбкаблагословенных уст Тамар.

Не знаю, для какой потехисомкнул он надо мной овал,поцеловал, околдовална жизнь, на смерть и наповал —быть вечным узником Метехи.

О, если бы из вод Курыне пить мне!И из вод Арагвыне пить!

И сладости отравыне ведать!И лицом в те травы.не падать!

И вернуть дары,что ты мне, Грузия, дарила!Но поздно! Уж отпит глоток,и вечен хмель, и видит бог,что сон мой о тебе — глубок,как Алазанская долина.

Луг зелёный

Текст к телевизионному фильму режиссера А. Ремиашвили «Луг зеленый».

За кадром читала Б. Ахмадулина.

Еще не рассвело во мгле экрана.Как чистый холст, он ждет поры своей.Пустой экран увидеть так же странно,как услыхать безмолвную свирель.

Но в честь того, что есть луга с росою,экран зажжется, расцветут холсты.Вся наша жизнь — свиданье с красотоюи бесконечный поиск красоты.

О зритель, ты бывал в Тбилиси?Там в пору наших холодовцветут растения в теплицепроспектов, улиц и садов.

Там ты найдешь друзей надежных.Пусть дружба их тебя хранит.Там жил да был один Художник…

Впрочем, дорифмовать мне придется потом, сейчас некогда, потому что Художник — вот он, перед Вами, вон тот, который разговаривает с Девушкой. Потом он пойдет по улице, встретит знакомых, поговорит с ними о том, о сем. Но я знаю, что он все время думает о своей работе и, если заснет, он увидит ее во сне. Это бывает с каждым из нас, только у нас с Вами своя работа, а у Художника — своя. Все, что он видит, так или иначе связано с холстом, который еще не начат. Давайте посмотрим, что происходит с Художником, или в Художнике, пока он не взял в руки кисть…

Девушка уходит, но, разумеется, она скоро вернется. Она очень много значит для нашего Художника, но он пока этого не знает…

…Взгляните на этого незнакомца. Еще раз взгляните. Хорошо, что Вы познакомились, — Вам еще предстоит встретиться…

Этого человека с цветами Вы тоже скоро увидите… Хочу предупредить Вас, что при следующей встрече эти милые, почтенные и вполне реальные тбилисские жители могут показаться Вам несколько странными и причудливыми. Дело в том, что в следующий раз Вы увидите их такими, какими увидит их Художник. Кто знает, какими видят нас художники? А ведь они нас непременно видят, иначе бы мы не узнавали себя или что-то свое в их полотнах, книгах или в кино…