Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник) Страница 3

Трамвай forever

Навсегда вези меня, по стуже,Облизывая с рельсов снег, как мед!Брызги сыпанутся из-под дужек.Железо ободами запоет;Рельсы вздрогнут – весть передавая.Качнется под окошком вечный знак.(В Петербурге стоит звать трамвая,А только ждать его – бесполезняк).

Блеснув зеленоалыми очами,Звонком ударил и прошел – сквозной:Над фонарей оплывшими свечамиУнося рай окон золотой.Луну оставил сиротливо снежнымПятном, летящим отраженьем – в тучах.

Мчит далеко и мчит меня, певучеКачаясь, словно вал над побережьем.

Следующее стихотворение я сделал в кузове «каблучка», а на следующий день мне встретилась девушка из этой песни.

Сказать больше нечего. Овидий был изгнан из Рима и стал солдатом в Молдавии.

Кузнечик был кастрирован за любовь к музам и у него остался только голос, которым он поет.

Гречанке

Привет, Элина.

Твоя чухоночка, ей-ейГречанок Байрона милей…

У печальной гряды,У прощальной воды,Зря мне милое солнце восходит:Нет следа твоих ногТам: лишь пряди седы:Волны с пеной у берега бродят.

Ты умчалась к вершине,Ушел я к долине.В тиши волна озерная дышит.И вереск остылОт наших тел горячих.Мне Шотландии[11] краешек ближе.

Сбережешь ли кольцо?Сбережешь ли лицо,Когда седину ты приметишь? —Как снег, сверкает пепел

В огне кудрей твоих.Только песню у порога ты встретишь.

Быстротечность

И маки, сохлые как головы старух,Озарены с небес сияющим потиром.

Я принес тебе мак. И опал лепестокВ первый день. (Будто руку лизнул язычок.)Поцелуем застыл на руке.

Но прошел еще день. Ночь прошла. День настал.Вот второй лепесток отлетел. Он лежалИ от взгляда, и рук вдалеке.

День еще миновал, незамечен, пропал,Может быть (может, нет?) лепесток;А затем я увидел, что в стакане стоялПросто голый ничей стебелек.

Не забыть мне никак, что я нес тебе макИ легкий мотив напевал.Не забуду уже. Вот шутник – лепестокПокачался и в руку упал.

Жизнь прозрачна[12]

Капризно ангел злой и озорнойЯвился мне – веселому поэту.

…Из пачки «Явы» выбрав сигарету,Он начал потешаться надо мной:

Он дым в лицо пускал мне (я дрожал!)Он – бабочками в комнате кружилсяИ сыпал на пол соль. И – ел с ножа.Затем геранью цвел. И в рюмки лился,

А я не мог проснуться (не хотел?).Я тосковал (о нем?) и улыбался,Покамест он под потолком летел,Покуда он по шторе забирался,

Я, вскинутый пружиной, сам взлетал (!)И над кроватью в воздухе крутился.

Меня веселый ангел убеждал,Что это я во сне ему явился.Я нервничал и жалобно грубил.Табачный дым он скатывал в клубочекИ впихивал мне в рот. А я его любил.А он и знал-то обо мне не очень.

Чашка

Душа заныла от потери тяжкой:«Хоть чаю впредь не пей. Хоть сочиняй стихи».Ксантиппа ахнула о кафель чашку.Мою любимую. На мелкие куски.

Чу – шепот: «Да не куксись, ты, Сокрашка», —Откуда-то. И пыли столб: «Апчхи!» —И в синем воздухе поднялись пузырьки:…Ко мне влетел – в улыбке вся мордашка —

Пенат: «Бери мой клей. Для чашек, ссорХорош он в абсолютно равной мере»,Обмакиваю кисточку, не веря.

Мазок. И… «Боже мой! Фарфор-то цел стоит!»Фиалка, как живая. Цел узорПо краю. Жалко – сеточкой покрыт.

Дань кокетству

Я ждал, зажавши в горсть букет плюс трюфли,А вы (вот смерч!), у зеркала крутясь,Все примеряли: платья, броши, туфлиИ сотню выражений глаз.

Заждался встречи. По воде прудаПишу себе портрет волшебной краской.Я вас пишу, и ожила вода,Чему дивясь (аж вытаращил глазки),Воробушек залетный чиркнул: «Да-а!»

Вот ты идешь… Заглядываешь в пруд,Увидела свое изображенье.Дрожит, живет любовью изумрудНемой воды. Ты смотришь. Ни движенья.

Застывши, ты глядишься в свой портретИ полагаешь: видишь отраженье.Ну, красота теперь уж не секрет.Не зря ты долго с зеркалом сражалась,Не попусту искусно наряжалась:«А ну скажи: красавица я, нет?А ну мне в ноги!» И тебе в угодуСигаю в воду. Пузыри вокруг.

Все Ваше платье в пятнах, chere ami.

Жаль

Вы горько плакали, мне сделалось Вас жаль.Вкруг Ваших плеч я обернул, как шаль,Свою любовь, расшитую цветами!

Вы улыбнулись и затрепетали,Утерли слезы. Горе позабыли.Вы шаль мою по праздникам носили.

Был жаркий месяц май (прошло сто лет).Мою любовь Вы превратили в плед,И грелись в нем у старого камина.

Под пианино нежно, зло, картинноШутили Вы о пышности соцветийНа старом Вашем, теплом, верном пледе!..

Однажды, возвратясь издалека,Я постучал в Ваш дом. Вы отворили.Мне вспомнилось: я был с букетом лилий.

И что ж, я замер… у половика,Я понял, что прошло еще сто лет,Что износили Вы Ваш старый плед!

Пришлось войти, не вытирая ног.Я выпачкал блестящий Ваш паркет.Простит мне полотер. Прости Вас Бог.

Низвержение Кибелы

Афродита, прощай.Порвались кружеваОблаков на плечах.Золотая листва…

Глаз густых синева —Глубина холодна.Афродита, прощай.Остаешься одна.

Вслед моей одиноко —Зеленой звездеМашут крылья твоихЛьвов, белей лебедей,

Всех контральто нежнееЗовущих людей.

Афродита! Прощай.Афродита, старей.Афродита, седей,Афродита… болей.

Афродита чумыИ печали моей;Афродита. Прощай.В черный кубок налей

Поздний крикПотерявших меня журавлей.Тридцать грамм:И, пшла вон, Афродита!

Я продолжаю писать стихи.

Родился я в 1962 г.

Пьяный скворец

Лодка тела пернатая, – Ласточка! – спляшешь со мной?В сердце – бьют, как в пробоину, ветры хрусталь ной волной.

Под крылом оставляя дома, и шоссе, и лесок,Умереть: упоительный случай в рассветный часок,И, как пьяный скворец, в небеса возратиться домой:«Айне кляйне», – свистя, – «Нахт Мужик», – в переводе «на мой».[13]

Подражал я и ветру и ангелу, кто б ни летел,И любил возвращаться как с неба, с чужих берегов.

В аккуратно сколоченных гнездах: их данью считая рабовИ, не в силах вить гнезд, на огромных березах я пел.

Я носил с собой песни: их березовый жаждал орган.И лишь бабочек Самых Красивых – подруги к ногам(А не так, как другие) я нес, крыльев им не вредя.

И однажды-раз, мертвые петли крутя,Я очнулся с петлей на ноге.Озверевшие дети взялисьЗа мое воспитание: им Битлов повторял я на бис.

И спиртное подмешивали мне (для смеху) в питье;И, когда я им спел, – сжали пальцами тело мое.

Что-то смолкло в органе, ах! Ласточка, я не шучу.Словно пьяный скворец. Без скворечника. В небе молчу.

Мать богов

Увы, если честно, не стерся во мне,Твой образ, Красава.А мне бы хотелось. Но образ во мне,О Яхве, когда он сотрется?

Ты, будто по полю, по небу плясала,И листья роняла.Осенние листья, и летние листья,И клейкие даже весенние.

Ты длинные струи дождиныеВплетала в хвосты лошадиные,В их серые жесткие волосы,В их потные спины. Все грузчики пьяны.

У красной рябиныЛежат, леденея, стаканы.Зачем чертит молния в небе фигуру?Все пьяны, Красава.

Не хватит ли бегать фигурке моейПо бурому в каплях полю осеннему?Не хватит ли голосу тонко кричать:«Увы мне, увы мне!..»

Анекдот

Мне хочется (прости-прощай!) обратной съемки,Тех мягких дней, где чувства гибки, а не ломки,Где всех не тьма зовет, а так себе – альков.Квант окончания ужасен между слов.

Что до моей судьбы – уже случились роды,А значит, есть уж всё. Мне есть чего терять:Болтливость пьяного и деньги на невзгоды,Квант окончания, механику утрат.

В душевной чистоте и живости кладбищаЧто я? Что мне теперь сказать жене?Не до конца и не вполне: «Не по вине,Не по вине, но чересчур большой винище —Прости-прощай,» – сквозь запах гноя и винища,Не распадаясь, умирая.Квант окончания желаешь ли ты длить,Моя небесная ладья, ладья слепая?Язон, ведь квант назад еще дрожала нить!

Ты, милый Пушкин наш, Вы, Дельвиг дорогой,Простите нежный блеск неважных имитаций.Они невольны, как в период менструацийСоитие с чужой женой.

А знать бы, как они, бывают ли у Граций,Да сразу ли у трех, аль плачут по одной?

Ленинградец.