Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 32

Справка об их болезни:

«Справка выдана в том…»О, как гром в этот домбьет огнем и метель колесом колесит.Ранит голову грохот огромный. И в тонтам, внизу, голосят голоски клавесин.О сестра, дай мне льда. Уж пробил и пропелчас полуночи. Льдом заострилась вода.Остудить моей памяти черный пробел —дай же, дай же мне белого льда.Словно мост мой последний, пылает мой мозг,острый остров сиротства замкнув навсегда.О Наташа, сестра, мне бы лед так помог!Дай же, дай же мне белого льда.Малый разум мой вырос в огромный мотор,вкруг себя он вращает людей, города.Не распутать мне той карусели моток.Дай же, дай же мне белого льда.В пекле казни горю Иоанною д'Арк,свист зевак, лай собак, а я так молода.Океан Ледовитый, пошли мне свой дар!Дай же, дай же мне белого льда!Справка выдана в том, что чрезмерен был стонв малом горле.Но ныне беда — позабыта.Земля утешает их сонмилосердием белого льда.

Конец столетья. Резкий крен основ.Волненье. Что там? Выстрел. Мешанина.Пронзительный русалочий ознобвдруг потрясает тело мещанина.

Предчувствие серьезной новизнытомит я возбуждает человека.В тревоге пред-войны и пред-весны,в тумане вечереющего века

мерцает лбом симбирский гимназист,и, ширясь там, меж Волгою и Леной,тот свежий свет так остросеребристи так существенен в судьбе вселенной.

Тем временем Стопани Александрведет себя опально и престранно.Друзей своих он увлекает в сад,и речь его опасна и пространна.

Он говорит:— Прекрасен человек,принявший дар дыхания и зренья.В его коленях спит грядущий беги в разуме живет инстинкт творенья.

Все для него: ему назначен медземных растений, труд ему угоден.Но все ж он бездыханен, слеп и мертвдо той поры, пока он не свободен.

Пока его хранимый богом врагломает прямизну его коленейи примеряет шутовской колпакк его морщинам, выдающим гений,

пока к его дыханию приниксмертельно-душной духотою горяжелезного мундира воротник,сомкнувшийся вкруг пушкинского горла.

Но все же он познает торжествопред вечным правосудием природы.Уж дерзок он. Стесняет грудь егожелание движенья и свободы.

Пусть завершится зрелостью деревмладенчество зеленого побега.Пусть нашу волю обостряет гнев,а нашу смерть вознаградит победа.

Быть может, этот монолог в садунеточно я передаю стихами,но точно то, что в этом же годубыл арестован Александр Стопани.

Комментарии жандарма:

Всем, кто бунты разжигал, —всем студентам(о стыде-тоне подумают),жидам,и певцу, что пел свободу,и глупцу, что быть собоюобязательно желал, —всем отвечу я, жандарм,всем я должное воздам.

Всех, кто смелостью повадокпосягает на порядоквысочайших правд, парадов, —вольнодумцев неприятных,а поэтов и подавно, —я их всех тюрьмой порадуюи засов задвину сам.В чем клянусь верностью государюимператоруи здоровьем милых дам.

О распущенность природы!Дети в ней — и те пророки,красок яркие мазкивозбуждают все мозги.Ликовала, оживала,напустила в белый светлеопарда и жирафа,Леонардо и Джордано,все кричит, имеет цвет.Слава богу, власть жандармавсе, что есть, сведет на нет.

(Примечание автора:

Между прочим, тот жандармждал награды, хлеб жевал,жил неважно, кончил плохо,не заметила эпоха,как подох он.Никто на похороны ни копеечки не дал.)Знают люди, знают дети:я — бессмертен. Я — жандарм.А тебе на этом светепоявиться я не дам.

Каков мерзавец! Пусть болтает вздор,повелевают вечность и мгновенность —земле лететь, вершить глубокий вздохи соблюдать свою закономерность.

Как надобно, ведет себя земляуже в пределах нового столетья,и в май маевок бабушка моянесет двух глаз огромные соцветья.

Что голосок той девочки твердят,и плечики на что идут войною?Над нею вновь смыкается вердикт:«Виновна ли?» — «Да, тягостно виновна!»

По следу брата, веруя ему,она вкусила пыль дорог протяжных,переступала из тюрьмы в тюрьму,привыкла к монотонности присяжных.

И скоро уж на мужниных щекахв два солнышка закатится чахотка.Но есть все основания считать:она грустит, а все же ждет чего-то.

В какую даль теперь ее везутнебыстрые подковы Росинанта?Но по тому, как снег берет на зуб,как любит, чтоб сверкал и расстилался,я узнаю твой облик, россиянка.В глазах черно от белого сиянья!Как холодно! Как лошади несут!

Выходит. Вдруг — мороз ей нов и чужд.Сугробов белолобые телятак ладоням льнут. Младенческая чушьсмешит уста. И нежно и чуть-чутьв ней в полщеки проглянет итальянка,и в чистой мгле ее лица таятсядвижения неведомых причуд.

Все ждет. И ей-то страшно, то смешно.И похудела. Смотрит остроносокуда-то ввысь. Лицо усложненовсезнающей улыбкой астронома!

В ней сильный пульс играет вкось и вкривь.Ей все нужней, все тяжелей работа.Мне кажется, что скоро грянет крикдоселе неизвестного ребенка.

Грянь и ты, месяц первый, Октябрь,на твоем повороте мгновенномэлектричеством бьет по локтямострый угол меж веком и веком.

Узнаю изначальный твой гул,оглашающий древние оводы,по огромной округлости губ,называющих имя Свободы.

О, три слога! Рев сильных ширототворенной гортани!Как в красныхи предельных объемах шаров —тесно воздуху в трех этих гласных.

Грянь же, грянь, новорожденный криктой Свободы! Навеки и разом —распахни треугольный тупик,образованный каменным рабством.

Подари отпущение муктем, что бились о стены и гибли, —там, в Михайловском, замкнутом в круг,там, в просторно-угрюмом Египте.

Дай, Свобода, высокий твой верхвидеть, знать в небосводе затихшем,как бредущий в степи человекблизость звезд ощущает затылком.

Приближай свою ласку к земле,совершающей дивную дивность,навсегда предрешившей во мнесвою боль, и любовь, и родимость.

Ну что ж. Уже все ближе, все вернейрасчет, что попаду я в эту повесть,конечно, если появиться в неймне Игрека не помешает пропек.

Все непременным чередом идет,двадцатый век наводит свой порядок,подрагивает, словно самолет,предслыша небо серебром лопаток.

А та, что перламутровым белкомглядит чуть вкось, чуть невпопад и странно,ступившая, как дети на балкон,на край любви, на острие пространства,

та, над которой в горлышко, как в горн,дудит апрель, насытивший скворешник, —нацеленный в меня, прости ей, гром! —она мне мать, и перемен скорейшихей предстоит удача и печаль.

А ты, о Жизнь, мой мальчик-непоседа,спеши вперед и понукай педальоткрывшего крыла велосипеда.

Пусть роль свою сыграет азиат —он белокур, как белая ворона,как гончую, его влечет азартпо следу, вдаль, и точно в те ворота,

где ждут его, где воспринять должныдвух острых скул опасность и подарок.Округлое дитя из тишиныпоявится, как слово из помарок.

Я — скоро. Но покуда нет меня.Я — где-то там, в преддверии природы.Вот-вот окликнут, разрешат — и яс готовностью возникну на пороге.

Я жду рожденья, я спешу теперь,как посетитель в тягостной приемной,пробить бюрократическую дверьвсем телом — и предстать в ее проеме.

Ужо рожусь! Еще не рождена.Еще не пала вещая щеколда.Никто не знает, что я — вот она,темно, смешно. Апчхи! В носу щекотно.

Вот так играют дети, прячась в шкаф,испытывая радость отдаленья.Сейчас расхохочусь! Нет сил! И ка-аквдруг вывалюсь вам всем на удивленье!

Таюсь, тянусь, претерпеваю рост,вломлюсь птенцом горячим, косоротым —ловить губами воздух, словно гроздь,наполненную спелым кислородом.

Сравнится ль бледный холодок актрис,трепещущих, что славы не добьются,с моим волненьем среди тех кулис,в потемках, за минуту до дебюта!

Еще не знает речи голос мой,еще не сбылся в легких вздох голодный.Мир наблюдает смутной белизной,сурово излучаемой галеркой.

(Как я смогу, как я сыграю рольусильем безрассудства молодого?О, перейти, превозмогая боль,от немоты к началу монолога!

Как стеклодув, чьи сильные уставзрастили дивный плод стекла простого,играть и знать, что жизнь твоя простаи выдох твой имеет форму слова.

Иль как печник, что, краснотою трубзамаранный, сидит верхом на доме,захохотать и ощутить свой трудблаженною усталостью ладони.

Так пусть же грянет тот театр, тот боймеж «да» и «нет», небытием и бытом,где человек обязан быть собойи каждым нерожденным и убитым.

Своим добром он возместит землевсех сыновей ее, в ней погребенных.Вершит всевечный свой восход во мглеогромный, голый, золотой Ребенок.)

Уж выход мой! Мурашками, спинойпредчувствую прыжок свой на арену.Уже объявлен год тридцать седьмой.Сейчас, сейчас — дадут звонок к апрелю.

Реплика доброжелателя: