Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 39

Симон Чиковани

Сказанное во время бомбежки

В той давности, в том времени условномчто был я прежде? Облако? Звезда?Не пробужденный колдовством любовнымалгетский камень, чистый, как вода?

Ценой любви у вечности откуплен,я был изъят из тьмы, я был рожден.Я — человек. Я, как поющий купол,округло и таинственно сложен.

Познавший мудрость, сведущий в искусствах,в тот день я крикнул: — О земля моя!Даруй мне тень! Пошли хоть малый кустик —простить меня и защитить меня!

Там, в небесах, не склонный к проволочкесияющий нацелен окуляр,чтобы вкусил я беззащитность точки,которой алчет перпендикуляр.

Я по колено в гибели, по пояс,я вязну в ней, тесно дышать груди.О школьник обезумевший! Опомнись!Губительной прямой не проводи.

Я — человек! И драгоценен пламеньв душе моей. Но нет, я не хочусиять заметно! Я — алгетский камень.О господи, задуй во мне свечу!

И отдалился грохот равномерный,н куст дышал, и я дышал под ним.Немилосердный ангел современныйпобрезговал ничтожеством моим.

И в этот мир, где пахло и желтело,смеркалось, пело, силилось сверкнуть,я нежно вынес собственного телародимую и жалостную суть.

Заплакал я, всему живому близкий,вздыхающий, трепещущий, живой.О высота моей молитвы низкой,я подтверждаю бедный лепет твой.

Я видел одинокое, большоесвое лицо. Из этого огнясебя я вынес, как дитя чужое,слегка напоминавшее меня.

Не за свое молился долговечьев тот год, в тот час, в той темной тишине —за чье-то золотое, человечье,случайно обитавшее во мне.

И выжило оно. И над водоюстоял я долго. Я устал тогда.Мне стать хотелось облаком, звездою,Алгетским камнем, чистым, как вода.

Симон Чиковани

Осколки глиняной чаши

Некогда Амиран, рассердившись, разбил вдребезги глиняную чашу, но осколки ее, желая соединиться, с шумом и звоном улетели в небо.

…И ныне помню этот самолети смею молвить: нет, я не был смелым.Я не владел своим лицом и телом.Бежал я долго, но устал и лег.

Нет, не имел я твердости колен,чтоб снова встать. Пустой и одинокий,я все лежал, покуда взрыв высокийземлей чернел и пламенем алел…

Во мне скрестились холод и жара.Свистел пропеллер смерти одичавшей.И стал я грубой, маленькою чашей,исполненною жизни и добра.

Как он желал свести меня на нет,разбить меня, как глиняную цельность,своим смертельным острием прицелясьв непрочный и таинственный предмет.

И вспомнил я: в былые времена,глупец, мудрец, я счастлив был так часто.А вот теперь я — лишь пустяк, лишь чаша.И хрупкость чаши стала мне смешна.

Что оставалось делать мне? Вот-вотя золотыми дребезгами гряну,предамся я вселенскому туману,на искру увеличив небосвод.

Пусть так и будет. Ночью, как-нибудь,мелькну звездой возле созвездья Девы.Печальные меня проводят дэвыв мой Млечный и уже последний путь.

Разрозненность сиротская моявоспрянет вдруг, в зарю соединяясь.И, может быть, я все ж вернусь, как аистна милый зов родимого жилья.

Земля моя, всегда меня храниттвоя любовь. И все-таки ответствуй:кто выручит меня из мглы отвеснойи отсветы души соединит?

Карло Каладзе

Жизнь лозы

Солнце гуляет по-над берегами Иори,зной непомерный свершился, а день в половине.Лютое солнце спалило поля — не его листанем учить, как лелеять цветы полевые?Все-таки, все-таки только природе доверюсь:книга горы, где любая глава-виноградник,рукопись солнца: сложенная гением ересь,вникнуть бы в смысл этих надписей невероятных?Чу! Виноградарей песня зовет не меня лизрением слез созерцать этот край изобилья?Если умру и забудусь — небес и Манавивстреча и в том забытьи да не будет забыта!Если б строку совершенной лозе уподобить!Я — только голос, чтоб хору все пелось и пелось.Я — только глаз, чтобы взгляд был всевидяще-добрым,видя и ведая зелень, и вольность, и прелесть.Не шелохнувшись, мгновение длится, как время.Разве помыслишь о зле, о вражде и о вздоре?Я не случайно избрал для любви и доверьябег и стремленье и легкую поступь Иори.Солнце — мое! И на радостях мне захотелосьсолнце, как шапку, забросить в небесную чащу.Тот, только тот, кто в уста целовал ркацители,видел светило, вмещенное в винную чашу!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс.Твое и мое одинаковы сердцебиенья.Ты — прежде, ты — мастер, я — твой подражатель,и пусть! —Тебе посвящу ученичество стихотворенья.

Слава, Манави, тому, кто затеял однаждывечность любви, и сады, и судьбу, и угодья.Крепость в руинах, и та изнывает от жаждыверить в бессмертье цветенья и плодородья.Мертв от рожденья, кто верит в скончание света.Свет будет длиться — без перерыва и риска.Ты, виноградник, поведай, как было все это:лоз исчисление — триста, и триста, и триста.Воздух прозрачен, как будто отсутствует вовсе,помысел сердца в нем явственно опубликован.Домики эти всегда помышляют о госте,пялясь в пространство высокими лбами балконов.Сразу, врасплох, со спины — на ликующий полденьобрушился град, нещадная грянула ярость.Пал виноградник и смертного мига не понял,черное облако, смерти слепая всеядность.Только минута прошла: непогода с погодойнасмерть схватились непоправимо и быстро.Солнце опомнилось. Полдень очнулся спокойный.Нет ни того, кто убит, ни того, кто убийца.Мертвой лежит драгоценная малость и радость,веточка, чудо, казненное детство побега,и улетучилась, и не сбылась виноградность…Ведро. Глаза прозревают от влаги от века.— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс:бессонница крови, ямб-пауза и ударенье.Во мне — твоя кровь. Золотой виноградиной уст,тебя восхваляя, свершается стихотворенье.

Было — но есть, ибо память не знает разлукис временем прошлым, и знать не научится вскоре.Ношею горя обремененные руки.Памятник битве неравной. Безмолвие скорби.Брат виноградарь, когда бы глупей иль умнеебыл, я б забыл о былом, но не рано ль, не рано ль?В наших зрачках те события окаменели,сердце прострелено градом, о брат виноградарь.Если нахмурюсь и молвлю: — Я помню. Ты помнишь?Мне собеседник ответит: — Ты помнишь? Я помню.Жизнь-это средство смертельно рвануться на помощьжизни чужой: человеку, и саду, и полдню.Что из того, что навряд ли и трех очевидцевбой пощадил, чтобы длилась суровая тризна.Может быть, трое осталось из тех арагвинцев,много и мало их было, а было их триста.Женщины реяли, черные крылья надевши,в высях печали, которую ум не постигнет.Встань, виноградник, предайся труду и надежде!Ты — непреклонен, вовек ты не будешь пустынен.Ты, как и я, завсегдатай горы зеленейшей.Я, как и ты, уроженец и крестник Манави.Сводит с ума — так родим, и громоздок, и неженпоскрип колес до отверстого входа в марани!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс.Благоговею пред страстью твоею к даренью.Ты мою кровь понукаешь спешить, тороплюсь:благодаренье окажется стихотвореньем.

Хочет лоза говорить, повисая бессильно,изнемогая, вздыхая все тише и реже.Чтобы потом сожаление нас не бесило,пусть говорит! Как добры ее чудные речи!— Может быть, дух испущу — и тогда не отчаюсь.Я одолею меня испытующий ужас.Непрерываемость жизни, любви неслучайность,длительность времени — мне отведенная участь.Вечно стремлюсь, как Иори и как Алазани,как продвиженье светил в глубине мирозданья,тысячелетья меня провожают глазами,вечно стремлюсь исцелить и утешить страданья.Помню грузин, что о Грузии так трепетали:о, лишь возьми мою жизнь, и дыханье, и трепет.Жизнь не умеет забыться для сна и печали,и виноградник живет, когда бедствие терпит.Дудочки осени празднество нам возвестили.Слушайте, воины и земледельцы, мужчины!Той же рукою, которой меня вы взрастили,ввысь поднимите с великою влагой кувшины.Жажда — была и, как горе, сплыла, миновала,быть ей не быть — не колеблясь и не канителя.Тот, кто на солнце смотрел сквозь стакан ркацители,может сказать: меня солнце в уста целовало!— Лоза, о лоза, узнаю твой ускоренный пульс,тот пульс, что во мне, это только твое повторенье.Пока он так громок, насыщен тобой и не пуст,прошу, о, прими подношение стихотворенья!

Карло Каладзе