Ирина Кнорринг - Стихи о себе Страница 4

1930

«Опять о том же: о годах войны…»

Опять о том же: о годах войны,О грохоте уродливых орудий,О чёрном дыме в синеве весны,О том, что было и чего не будет.

Как шли в атаку, брали города,Снаряды рыли вспаханную землю.О пафосе, который навсегда— До самой смерти — свеж и неотъемлем.

И только я средь пламенных людей— Не возражая, не кляня, не споря, —Твержу о несмываемом стыдеИ о неискупаемом позоре.

1930

«Ты мечтаешь: „Вот вернусь домой…“»

Ты мечтаешь: «Вот вернусь домой,Будет чай с малиновым вареньем,На террасе — дрогнувшие тени,Синий, вечереющий покой.

Ты с мальченкой ласково сидишь…Занят я наукой и искусством…Вспомним мы с таким хорошим чувствомПро большой и бедственный Париж.

Про неповторимое изгнанье,Про пустые мертвенные дни…Загорятся ранние огниВ тонком, нарастающем тумане…

Синий вечер затенит окно,А над лампой — бабочки ночные»…— Глупый друг, ты упустил одно:Что не будет главного — России.

1930

«А я живу. Лениво говорю…»

А я живу. Лениво говорю.Пишу стихи о пустоте и скуке.Встречаю хмуро по утрам зарю,С зарей вечерней опускаю руки.

А я смотрю в бесформенную тьму,В ночную тьму, и я томлюсь и плачу.И никогда, должно быть, не пойму,Что этот мрак, что этот холод значит…

Я буду жить пустынные года,Растрачу молодость, любовь и силы.И даже не узнаю никогда,Чего хотела и кого любила.

1930

«В этом старом, убогом отеле…»

В этом старом, убогом отеле,В никому ненужных трудах,За неделей скользит неделя,За годами скользят года.

Здесь мы медленно забываем,Что вся жизнь могла быть иной.Никогда не обещанным раемНе смущаем наш сон и покой.

Здесь мы плачем, смеемся, стонем.Здесь мы старимся — я  и ты,В этом старом, ненужном доме,В безысходности пустоты.

Вот луна поднялась на крыши…Как печален вечерний час!Оттого, что и Бога не слышит,Никогда не услышит нас.

1931

«И вовсе не высокая печаль…»

И вовсе не высокая печаль,И не отчаянье сдвигало брови…— Весь вечер ныли, долго пили чай,И долго спорили о Гумилеве.

Бросали столько безответных слов,— Мы ссорились с азартом, и без толку.Потом искали белый том стиховПовсюду — на столе, в шкафу. на полках.

И не нашла. И спорили опять.Стихи читали. Мыкались без дела.И почему-то не ложились спать,Хоть спать с утра мучительно хотелось.

День изо дня, — и до каких же пор?Все так обычно, так совсем не ново,И этот чай, и этот нудный спорО Блоке и таланте Гумилева.

1930

«Печального безумья не зови…»

Печального безумья не зови.Уйдем опять к закрытым плотно шторам,К забытым и ненужным разговорамО вечности, о славе, о любви.

Пусть за стеной шумит огромный город, —У нас спокойно, тихо и тепло,И прядь волос спускается на лобОт ровного и гладкого пробора.

Уйдем назад от этих страшных лет,От жалких слез и слов обидно-колких,Уйдем назад — к забытой книжной полке,Где вечно — Пушкин, Лермонтов и Фет.

Смирить в душе ненужную тревогу,Свою судьбу доверчиво простить,И ни о чем друг друга не просить,И ни на что не жаловаться Богу.

1931

«Только память о страшной утрате…»

Только память о страшной утрате,Неживой и покорный недуг.Я люблю мое темное платьеИ усталость опущенных рук.

Я люблю мою комнату-келью,Одиночество и пустоту,И мое неживое похмелье,И мою — неживую — мечту.

Кто-то жизнь мою горько возвысилСтали дни напряженно-тихи.Только — пачка нетронутых писемИ мои неживые стихи.

1931

Баллада о двадцатом годе

Стучали колеса…«Мы там… мы тут»…Прицепят ли, бросят?..Куда везут?..

Тяжелые вещиВ темных углах…На холод зловещийСудьба взяла.

Тела вповалку,На чемоданах…И не было жалко,И не было странно…

Как омут бездонныйЗданье вокзала,Когда по перронуТолпа бежала.

В парадных залахВалялись солдаты…Со стен вокзалаДразнили плакаты…

На сердце стоны:Возьмут?.. Прицепят!..Вагоны, вагоны —Красные цепи.

Глухие зарницыПоследних боев.Тифозные лицаКрасных гробов.

Берут, увозятТанки и пушкиВизжат паровозы,Теплушки, теплушки.

Широкие двериВдоль красной стены.Не люди, а звериТам спасены.

Тревожные вестиИздалека.Отчаянья местиВ сжатых руках.

Лишь тихие стоны.Лишь взгляд несмелый,Когда за вагономТолпа ревела.

Сжимала сильнееНа шее крестик.О, только б скорее!О, только б вместе!

Вдали канонада.Догонят?.. Да?..Не надо, не надо.О, никогда!..

Прощальная ласкаВеселого детства —Весь ужас Батайска,Безумие бегства.

Как на острове нелюдимом,Жили в маленьком Туапсе.Корабли проходили мимо,Тайной гор дразнили шоссе.

Пулемет стоял на вокзале…Было душно от злой тоски.Хлеб но карточкам выдавалиКукурузной, желтой муки.

Истомившись в тихой неволе,Ждали — вот разразится гроза…Крест зеленый на красном полеУкрашал пустынный вокзал.

Было жутко и было странноС наступлением холодной тьмы…Провозили гроб деревянныйМимо окон, где жили мы.

По-весеннему грело солнце.Теплый день наступал не раз…Приходили два миноносцаИ зачем-то стреляли в нас.

Были тихи тревожные ночи,Чутко слушаешь, а не спишь.Лишь единственный поезд в СочиРезким свистом прорезывал тишь.

И грозила кровавой расплатойВсем, уставшим за тихий день,Дерзко-пьяная речь солдатаВ шапке, сдвинутой набекрень.

Тянулись с Дона обозы,И не было им конца.Звучали чьи-то угрозыУ белого крыльца.

Стучали, стонали, скрипелиКолеса пыльных телег…Тревожные две неделиРешили новый побег.

Волнуясь, чего-то ждали,И скоро устали ждать.Куда-то еще бежалиДымилась морская гладь.

И будто бы гул далекий,Прорезав ночную мглу,Нам вслед звучали упрекиОставшихся на молу.

Ползли к высокому молуТяжелые корабли.Пронизывал резкий холодИ ветер мирной земли.

Дождливо хмурилось небо.Тревожны лица людей.Бродили, искали хлебаВдаль Керченских площадей.

Был вечер суров и дологДля мартовских вечеров.Блестели дула винтовокНа пьяном огне костров.

Сирена тревожно и резкоВдали начинала выть.Казаки в длинных черкескахГрозили что-то громить.

И было на пристани тесноОт душных, скорченных тел.Из черной, ревущей бездныКрасный маяк блестел.

Нет, не победа и не славаСияла на пути…В броню закопанный дреднаутНас жадно поглотил.

И люди шли. Их было много.Ползли издалека.И к ночи ширилась тревогаИ ширилась тоска.

Открылись сумрачные люки.Как будто в глубь могил.Дрожа, не находили рукиКанатов и перил.

Пугливо озирались в трюмахЗрачки незрячих глаз.Спустилась ночь, — страшна, угрюма.Такая — в первый раз.

Раздался взрыв: тяжелый, смелый.Взорвался и упал.На темном берегу чернелаРевущая толпа.

Все были, как в чаду угара,Стоял над бухтой стон.Тревожным заревом пожараБыл город озарен.

Был жалок взгляд непониманья.Стучала кровь сильней.Несвязно что-то о восстаньеТвердили в стороне.

Одно хотелось: поскорееИ нам уйти туда.Куда ушли, во мгле чернея,Военные суда.

И мы ушли. И было страшноСреди ревущей тьмы.Три ночи над четвертой  башней.Как псы, ютились мы.

А после в кубрик опускалисьОтвесным трапом вниз.Где крики женщин раздавалисьИ визг детей и крыс.

Там часто возникали споры:Что — вечер или день?И поглощали коридорыИспуганную тень.

Впотьмах ощупывали рукиИ звякали шаги.Открытые зияли люкиУ дрогнувшей ноги.

Зияли жутко, словно бездныНеистовой судьбы.И неизбежно трап отвесныйВел в душные гробы.

Все было точно бред: просторыЧужих морей и стран,И очертания БосфораСквозь утренний туман.

По вечерам — напевы горна.Торжественный обряд.И взгляд без слов: уже покорный.Недумающий взгляд.

И спящие вповалку люди,И черная вода.И дула боевых орудий,Умолкших навсегда.

Бизерта. 1924.