Белла Ахмадулина - Сборник стихов Страница 8

Воскресный день

О, как люблю я пребыванье рукв блаженстве той свободы пустяковой,когда былой уже закончен труди — лень и сладко труд затеять новый.Как труд былой томил меня своимнебыстрым ходом! Но — за проволочку —теперь сполна я расквиталась с ним,пощечиной в него влепивши точку.Меня прощает долгожданный сон.Целует в лоб младенческая легкость.Свободен — легкомысленный висок.Свободен — спящий на подушке локоть.Смотри, природа, — розов и мордаст,так кротко спит твой бешеный сангвиник,всем утомленьем вклеившись в матрац,как зуб в десну, как дерево в суглинок.О, спать да спать, терпеть счастливый гнетневеденья рассудком безрассудным.Но день воскресный уж баклуши бьетто детским плачем, то звонком посудным.Напялив одичавший неуютчужой плечам, остывшей за ночь кофты,хозяйки, чтоб хозяйничать, встают,и пробуждает ноздри запах кофе.Пора вставать! Бесстрастен и суров,холодный душ уже развесил розги.Я прыгаю с постели, как в сугроб —из бани, из субтропиков — в морозы.Под гильотину ледяной струис плеч голова покорно полетела.О умывальник, как люты твоичудовища — вода и полотенце.Прекрасен день декабрьской теплоты,когда туманы воздух утолщаюти зрелых капель чистые плодыбесплодье зимних веток утешают.Ну что ж, земля, сегодня-отдых мой,ликую я — твой добрый обыватель,вдыхатель твоей влажности густой,твоих сосулек теплых обрыватель.Дай созерцать твой белый свет и в немне обнаружить малого пробела,который я, в усердии моем,восполнить бы желала и умела.Играя в смех, в иные времена,нога дедок любовно расколола.Могуществом кофейного зернаязык так пьян, так жаждет разговора.И, словно дым, затмивший недра труб,глубоко в горле возникает голос.Ко мне крадется ненасытный труд,терпящий новый и веселый голод.Ждет насыщенья звуком немота,зияя пустотою, как скворешник,весну корящий, — разве не моглаего наполнить толчеей сердечек?Прощай, соблазн воскресный! Меж деревмне не бродить. Но что все это значит?Бумаги белый и отверстый зевко мне взывает и участья алчет.Иду — поить губами клюв птенца,наскучившего и опять родного.В ладонь склоняясь тяжестью лица,я из безмолвья вызволяю слово.В неловкой позе у стола присев,располагаю голову и плечи,чтоб обижал и ранил их процесс,к устам влекущий восхожденье речи.Я — мускул, нужный для ее затей.Речь так спешит в молчанье не погибнуть,свершить звукорожденье и затемзабыть меня навеки и покинуть.Я для нее — лишь дудка, чтоб дудеть.Пускай дудит и веселит окрестность.А мне опять — заснуть, как умереть,и пробудиться утром, как воскреснуть.

Сумерки

Есть в сумерках блаженная свободаот явных чисел века, года, дня.Когда? — Неважно. Вот открытость входав глубокий парк, в далекий мельк огня.

Ни в сырости, насытившей соцветья,ни в деревах, исполненных любви,нет доказательств этого столетья, —бери себе другое — и живи.

Ошибкой зренья, заблужденьем духавозвращена в аллеи старины,бреду по ним. И встречная старуха,словно признав, глядит со стороны.Средь бела дня пустынно это место.Но в сумерках мои глаза вольныувидеть дом, где счастливо семейство,где невпопад и пылко влюблены,

где вечно ждут гостей на именины —шуметь, краснеть и руки целовать,где и меня к себе рукой манили,где никогда мне гостем не бывать.

Но коль дано их голосам беспечнымстать тишиною неба и воды, —чьи пальчики по клавишам лепечут? —Чьи кружева вступают в круг беды?

Как мне досталась милость их привета,тот медленный, затеянный людьми,старинный вальс, старинная приметачужой печали и чужой любви?

Еще возможно для ума и слухавести игру, где действуют река,пустое поле, дерево, старуха,деревня в три незрячих огонька.

Души моей невнятная улыбкаблуждает там, в беспамятстве, вдали,в той родине, чья странная ошибкадаст мне чужбину речи и земли.

Но темнотой испуганный рассудоктрезвеет, рыщет, снова хочет знатьживых вещей отчетливый рисунок,мой век, мой час, мой стол, мою кровать.

Еще плутая в омуте росистом,я слышу, как на диком языкемне шлет свое проклятие транзистор,зажатый в непреклонном кулаке.

В опустевшем доме отдыха

Впасть в обморок беспамятства, как плод,уснувший тихо средь ветвей и грядок,не сознавать свою живую плоть,ее чужой и грубый беспорядок.

Вот яблоко, возникшее вчера.В нем — мышцы влаги, красота пигмента,то тех, то этих действий толчея.Но яблоку так безразлично это.

А тут, словно с оравою детей,не совладаешь со своим же телом,не предусмотришь всех его затей,не расплетешь его переплетений.

И так надоедает под конецв себя смотреть, как в пациента лекарь,все время слышать треск своих сердеци различать щекотный бег молекул.И отвернуться хочется уже,вот отвернусь, но любопытно глазу.Так музыка на верхнем этажемешает и заманивает сразу.

В глуши, в уединении моем,под снегом, вырастающим на кровле,живу одна и будто бы вдвоем —со вздохом в легких, с удареньем крови.

То улыбнусь, то пискнет голос мой,то бьется пульс, как бабочка в ладони.Ну, слава богу, думаю, живойостался кто-то в опустевшем доме.

И вот тогда тебя благодарю,мой организм, живой зверек природы,верши, верши простую жизнь свою,как солнышко, как лес, как огороды.

И впредь играй, не ведай немоты!В глубоком одиночестве, зимою,я всласть повеселюсь средь пустоты,тесно и шумно населенной мною.

Дождь и сад

В окне, как в чуждом букваре,неграмотным я рыщу взглядом.Я мало смыслю в декабре,что выражен дождем и садом.

Где дождь, где сад — не различить.Здесь свадьба двух стихий творится.Их совпаденье разлучитьне властно зренье очевидца.

Так обнялись, что и ладоньне вклинится! Им не заметенмедопролитный крах плодов,расплющенных объятьем этим.

Весь сад в дожде! Весь дождь в саду!Погибнут дождь и сад друг в друге,оставив мне решать судьбузимы, явившейся на юге.

Как разниму я сад и дождьдля мимолетной щели светлой,чтоб птицы маленькая дрожьвместилась меж дождем и веткой?

Не говоря уже о том,что в промежуток их раздорамне б следовало втиснуть дом,где я последний раз бездомна.

Душа желает и должнадва раза вытерпеть усладу:страдать от сада и дождяи сострадать дождю и саду.

Но дом при чем? В нем все мертво!Не я ли совершила это?Приют сиротства моегомоим сиротством сжит со света.Просила я беды благой,но все ж не то и не настолько,чтоб выпрошенной мной бедойчужие вышибало стекла.

Все дождь и сад сведут на нет,изгнав из своего объемане обязательный предметвцепившегося в землю дома.

И мне ли в нищей конуретак возгордиться духом слабым,чтобы препятствовать игре,затеянной дождем и садом?

Не время ль уступить зиме,с ее деревьями и мглою,чужое место на земле,некстати занятое мною?

* * *

Зима на юге. Далеко зашлоее вниманье к моему побегу.Мне — поделом. Но югу-то за что?Он слишком юн, чтоб предаваться снегу.

Боюсь смотреть, как мучатся в садурастений полумертвые подранки.Гнев севера меня имел в виду,я изменила долгу северянки.

Что оставалось выдумать уму?Сил не было иметь температуру,которая бездомью моемуне даст погибнуть спьяну или сдуру.

Неосторожный беженец зимы,под натиском ее несправедливым,я отступала в теплый тыл земли,пока земля не кончилась обрывом.

Прыжок мой, понукаемый бедой,повис над морем — если море это:волна, недавно бывшая водой,имеет вид железного предмета.

Над розами творится суд в тиши,мороз кончины им сулят прогнозы.Не твой ли ямб, любовь моей души,шалит, в морозы окуная розы?

Простите мне теплицы красоты!Я удалюсь и все это улажу.Зачем влекла я в чуждые садысудьбы своей громоздкую поклажу?

Мой ад — при мне, я за собой тянусуму своей печали неказистой,так альпинист, взмывая в тишину,с припасом суеты берет транзистор.

И впрямь-так обнаглеть и занестись,чтоб дисциплину климата нарушить!Вернулась я, и обжигает кистьобледеневшей варежки наручник.Зима, меня на место водворив,лишила юг опалы снегопада.Сладчайшего цветения приливбыл возвращен воскресшим розам сада.

Январь со мной любезен, как весна.Краса мурашек серебрит мне спину.И, в сущности, я польщена весьмавлюбленностью зимы в мою ангину.

Осень