Александр Мартынов - В заповедной глуши Страница 25

Прошло три месяца.

Однажды Егор пришёл домой сильно пьяный. Само по себе это было неудивительно — он напивался довольно часто, а Витька давно не боялся пьяных, насмотрелся на худших, чем Егор. Вот и на этот раз он только хмыкнул, убирая за Егором короткое пальто, грязные туфли, шарф…Егор похохатывал, глядя на его заботу — он был в хорошем настроении — и довольно связно рассказывал про «рыжую, которая вот ломалась-ломалась и — оппа, вот оно, все они такие, б…ди…» Потом стал приставать к Витьке, чего, мол, тот сидит дома, не пойдёт не погуляет, не познакомится «с какой»? Витька досадливо отмахнулся — после всего, что с ним было, смотреть на красоты северной столицы не хотелось даже через окно. Егор начал предлагать: «Ну давай я тебе сюда сейчас прямо ляльку привезу, все расходы за мой счёт, я чего, неблагодарный типа какой? Не, серьёзно! Да ты не бойся, возьмём опытную и чистенькую, она в натуре всё сама сделает, а я прям сейчас привезу и спать завалюсь, не помешаю ни х…я. Ты какую хочешь?» Витька опять отмахнулся, видя, что хозяина «понесло». Очевидно, тот действительно хотел сделать мальчишке «хорошо», как это понимал, потому что слегка обиделся. Но потом опять засмеялся и сказал, что забыл, какой у Витьки опыт. И предложил привезти «пацана, вот прямо счас в Катькин садик[9] — и только закажи, какого, опять-таки, а?» Он вообще-то шутил, и Витька сперва не обратил внимания — пьяный он и есть пьяный, тем более, что никакой «тяги», ничего, кроме омерзения, воспоминания о прошлом у него не вызывали. Но Егор схватил его, поставил между колен и, держа своими медвежьими лапами за плечи, начал — опять-таки с пьяной добродушностью, но настойчиво — выспрашивать, какого мальчика нужно Витьке. Витька попытался вывернуться. Егор не отпускал.

И от его вопросов, от его непреодолимой силищи, от своей беспомощности — Витька вдруг взорвался.

Он сам не помнил, что заорал тогда, но что-то мерзкое, матерное. Он начал уже не выворачиваться, а свирепо выдираться из рук Егора. Тот опешил, спросил: «Ты чё, Витёк?!» Витька ударил его — лбом в лицо, потом руками, как учил сам Егор. Вырвался, отскочил, схватил щётку для полов. Егор охнул, зарычал, наливаясь гневом, пришедшим на смену недоумению, зарычал: «Ах ты, пидарас маленький, я тебя на помойке нашёл, а ты!..» — и выхватил пистолет. По привычке, не собирался он стрелять, конечно, но выхватил. Витька с каким-то животным визгом, с воплем погибающего зверька, шарахнул щёткой, выбил оружие, метнулся за ним, схватил, закричал отчаянно: «Убью, сука, гнида, буржуй еб…й!» — и выстрелил — раз, другой, третий. Егор не испугался, он не мог испугаться оружия, а мальчишка промахнулся, конечно, и Егор выбил у него пляшущий в руках ствол. Витька увидел белые глаза и губы Егора, понял, что сейчас ему оторвут голову, но не испугался, а приготовился драться насмерть. Но Егор почему-то не бросался на него, не хватал, не бил. Он стоял и смотрел с каким-то испугом расширенными глазами, опустив могучие руки.

Что-то страшное и неодолимое нахлынуло на Витьку, скрутило изнутри, бросило на пол. У мальчика начался припадок.

Он не помнил, как мгновенно и окончательно протрезвевший Егор метался вокруг него, как тащил в кровать, как бегал, рассыпая импортные флаконы и упаковки, как матерно орал в трубку, крича, что он попишет в больнице всех, если прямо вот сейчас, через секунду…

…Витька пришёл в себя лёгкий и какой-то пустой. Над ним плавал потолок Егоровой спальни, он лежал в кровати «братка». А Егор…

Егор стоял возле неё на коленях и держал руку мальчика. Давно, видно, уже стоял. Увидев, что Витька очнулся, отпустил руку и сказал глухо, но не пряча глаз: «Витька… ради Христа… прости меня, падлу… Вот хочешь возьми ствол и кончи, но только прости.»

Витька сел в кровати. Хотел что-то сказать, сам не помнил, что. Но вдруг захлебнулся слезами — первыми настоящими слезами с тех пор, как умерли родители и сестра. И бросился на шею Егора. И это была уже не истерика, нет — просто обычные детские слёзы. От таких становится легче.

Егор прижал к себе мальчика, и это было неуклюжее, но почти родное, не стыдное объятье. И что-то бормотал — такое же неуклюжее, смешное, но искреннее…

…Следующие полгода в жизни Витьки были самыми счастливыми — самыми счастливыми с девяти лет… В Егоре не осталось и следа от снисходительной покровительственности. Он относился к Витьке… то ли как к сыну, то ли как к равному. Нанял репетиторов, настоял на этом, и сказал, что с нового года Витёк пойдёт в школу — «и никаких, усёк?!». Почти всё свободное время проводил с мальчишкой. И тоже — не как кто-то там, а как отец. Почти не пил и очень стыдился, если приходилось выпивать «по делу» и обнаруживать это перед Витькой.

Витька навестил свою прежнюю компанию. И потом регулярно помогал им, чем мог. Но уже через подставных лиц — видеться с мальчишками ему стало неловко, хотя, если подумать — чем он виноват? Просто ему повезло…

А Егор как-то сказал ему за ужином: «Ну что, Витек, как думаешь? Хочу я бабки отстегнуть на семейный детский дом. Есть у меня человек — честный, как дурак, мой одноклассник типа. И детей любит — ну, как надо любит. Он с женой и завернёт всё, а я оплачу…»

Витька изо всех сил закивал. И заулыбался…

Егора убили через шесть дней.

Он ещё жил в больнице, куда Витьку привезли его яростно-ожесточённые дружки. По пути отрывисто обсуждали, что «это Мухамеддинов, в натуре, больше некому. За тех селян, блин, на рынке. И чего Жорик вписался, дурак…»Витька не слышал. В его голове был страшный стон, глушивший всё.

В палате Егор приказал всем выйти. Приказал самым обычным голосом, и Витька до сумасшествия обрадовался — да всё же нормально, он выздоровеет! Такой здоровый, такой сильный, что ему какая-то пуля?! И подскочил к Егору, едва закрылась дверь роскошной палаты.

«Помираю, братан, — сказал Егор. И надежда Витьки рухнула. Глаза Егора смотрели откуда-то из такой дальней дали, что это было даже не страшно, а грустно. Витька всхлипнул и прижался щекой к руке «братка». — Ну-ну… — улыбнулся тот. — Чего теперь… Ты не плачь обо мне, я не заслужил, чтобы по мне… ангелы плакали… — Витька хотел что-то сказать, но Егор покачал головой: — Погоди… Хотел я всё тебе оставить, честно. Но сейчас ты не потянешь. А вырасти тебе не дадут. Убьют, — просто и обыденно сказал он. — Из-за сраных бабок убьют. Очень просто. А теперь слушай и запоминай. И сделай только так. Клянись родителями.»

И когда Витька, давясь слезами, поклялся, Егор рассказал ему такое, что у Витьки замерло дыхание. А Егор сказал спокойно: «Теперь я умру. А ты беги, Витя. Беги изо всех сил… — он начал задыхаться, в палату набились люди, что-то делали, но Егор яростно отстранял их и хрипел: — К солнцу… прямо к солнцу беги… бе…ги… Витя… ты… живи… беги, не оста…навливай… вайся…там… люди… мы — мы прокля… кхххааа… кляты… по-мо… лись… помолись за меня… страшно мне… господи… Витя… — и потом, когда Витька допятился до самых дверей палаты, Егор обмяк, его губы шевельнулись беззвучно, но Витька понял, прочёл по губам: — Прости.»…