Охота на убитого соболя - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 64

– Я вам даже обработаю птичку, чтобы не лаяли. – Косых расстелил на полу газету, стал ощипывать копалуху. Ощипывалась она плохо, перед зимой оделась в перо длинное и пышное. Косых, у которого скоро устали пальцы, начал злиться.

– Сожрете, не подавитесь, – с прорезавшейся в голосе хрипотцой проговорил он, вырывая пригоршнями перья, пух и обнажая синеватую, покрытую рябью кожу копалухи. – И спасибо еще скажете…

Пулевые отверстия – входное над крылом, выходное большое, палец просунуть можно, на спине – еще не успели запечься коркой.

Не выщипывая пеньков – черных приметных остьев, из которых у копалухи должно было вырасти новое перо, Косых натянул перчатку на руку и, взяв глухарку за лапы, сунул ее в огонь. Запахло горелым волосом. Опалив птицу, он рывком, в несколько приемов сдернул шкурку и еще дымящуюся от жара тушку понес в столовую, пятная заснеженную дорожку сукровичным следом.

– На обед бригаде, – сказал он, войдя в предбанник столовой, бухнул копалуху на приступок.

Толстая добрячка тетя Оля вытерла пальцами пот с усатой верхней губы.

– Кулеш сваришь. – Косых уже не смотрел на повариху, а, повернувшись к залу, оглядывал сквозь марлевую занавеску сидящих за дощатым столом людей. – Кулеш с лесной индюшатиной, народ порадуешь…

В столовой сидела почти вся вахта – помрачневший и в несколько минут спавший с лица Поликашин, которого по осени одолевала язва и он не расставался с анальгином и питьевой содой, видимо, и сейчас его прихватили боли; еще были два К – Кеда и Колышев, неразлучные, как Пат и Паташон; и новенький, только что окончивший курсы верховой Витька Юрьев, всему удивляющийся, как десятиклассник. Все ему в новинку… На Косых застолье не обратило внимания, он хотел было бросить реплику насчет того, что вахта завтракает так звучно, что треск, стоящий за ушами едоков, слышен даже на буровой, но смолчал.

Козлами отпущения по обыкновению бывают новенькие, поэтому беседа нет-нет да и «прихватывала» Витьку Юрьева.

– Бывает, у нас молодых крестят, – сказал Кеда, длинный и тонкий, к таким, как Кеда, в детстве намертво прилипают клички «каланча», «телеграфный столб», «ходячая верста».

– Как это крестят? – спросил Витька. – В купель ногами, что ль?

– Да нет, проверяют на сообразительность.

У Витьки, все заметили, чуть что, так на щеках румянец проступает. Румянец проступил и сейчас, и Витька, круглоголовый и лопоухий, стриженный по моде двадцатилетней давности, с детской челкой, еле сдержал улыбку на припухлых губах и заморгал обиженно. С малых лет он больше всего на свете, даже больше грома и грозы, боялся насмешек, робел перед остряками, как октябренок перед председателем совета дружины.

Кеда заметил Витькину напряженность, махнул рукой.

– Ладно-ладно. Я, помню, пацаном пришел на шахту работать, старшим помощником младшего углекопа, так меня поставили посреди штрека и велели спиной потолок подпереть. Сказали – подержи, сейчас стойку поставим. Так и держал целый час… А потом вся шахта в коликах каталась. Некоторые от смеха даже челюсти вывернули, бюллетени им повыдавали, мне еле удалось от оплаты этих больничных отбояриться.

– Загибаете вы все, – сказал Витька.

– Конечно загибаю, – подтвердил Кеда без смеха.

– Вот железный человек, все хохочут, а он хоть бы хны, даже не улыбается.

– Разве вы шахтером начинали работать? Не бурильщиком?

– Не-a, шахтером… В Донбассе. Бурильщиком стал позже. В Северной Осетии. Женился на горянке, у нее вся семья на нефти трубила. Вот они и приобщили, по-родственному.

– А как нефтяников крестят?

– Молодых?

– Молодых.

– Свежеиспеченных крестят очень просто. Начинал, к слову, у нас один… Костя Гаврилов. Парень хороший, но доверчив, как голубь. В первый же день к нему подкатывается дизелист, посылает трубы римскими цифрами маркировать. Да кувалду велит потяжелее взять, чтобы след глубже оставался.

– Ну и что?

– Как что? Трубы же все равно в землю загонять, и маркировка нужна им не больше, чем щуке зонтик, как говорит наш штатный остряк Жименко.

Помолчали. Только ложки стучали о донышки мисок.

– Где он сейчас, этот Гаврилов?

– Как где? Инженером работает…

Хлопнула дверь, из предбанника донесся хрипатый голос, в котором сквозь простудное сипение проскальзывала насмешливость.

– Вот вам и Жименко, – сказал Колышев. – Легок на помине.

Жименко откинул в сторону марлевую занавеску, вошел первым, за ним показался Косых с копалухой, крепко зажатой в руке.

– Видали казанскую сироту? Стоит у порога с видом частника, у которого реквизировали мимозу… Чего-то ждет.

– Да не ждет он, – вмешалась тетя Оля и осеклась, свернула усатую губу трубочкой, и на животе у нее заколыхался фартук от смеха. «Ду-ду-ду-ду», – поварихин смех был похож на стрельбу скорострельной полковой пушки. Тотчас же загрохотало и застолье, даже Поликашин, который, видно, уже превозмог боли, и к нему возвращался нормальный цвет лица, улыбнулся грустно.

Жименко поскоблил пальцем затылок, взъерошил на темени редкие волосы, затем театрально отставил в сторону ногу.

– Громадяне, над кем смеетесь?

Вид у него был действительно смешной: одна щека выбрита тщательнейше и гладкостью, ухоженностью своей напоминала хорошо отутюженную ткань, а вторая была шершаво-кустистой от щетины – ну прямо одну половину лица бурильщика мог иметь какой-нибудь рецидивист, вторую – ну… предводитель губернского дворянства.

Витька Юрьев выдавил сквозь смех:

– Клоунада, – и опять залился звонко и беспечно.

А Кеда даже глаза закатил.

Поликашин поинтересовался:

– Что это с тобой? На тетеревов готовишься? Считаешь, как тетерев увидит тебя полувыскобленного, так от хохота и околеет?

– Охотники на тетеревов и без меня найдутся. – Жименко кивнул в сторону Косых. – Профессионалы: с трех патронов пять птиц щелкают. И никакого тебе хохота.

Непонятно было по его тону, одобряет он охотничий талант дизелиста или порицает.

– Опять «лорд Ремингтон» отказал?

Жименко состроил горькую мину.

– Опять.

В прошлом году он ездил туристом в Англию и привез всемирно известный «ремингтон» – бритву добротную и вполне надежную. Живя в городе, о такой бритве можно только мечтать. Но в таежных командировках «ремингтон» часто отказывал, вот и сейчас сотворил очередную шутку над бурильщиком: заело где-нибудь щетки, и пока их не почистишь, ни за что не побреешься, а в избе никого, все, кроме свободной вахты, на буровой – пришлось Жименко в таком виде и появиться в столовой, чтобы выклянчить бритву взаймы.

– Возьми-таки, теть Оль. – Косых, отвлекая внимание от бурильщика, протянул копалуху поварихе, встряхнул нетерпеливо. – Я даже опалил ее. Специально… На дровах.

– Как же, на дровах… А соляркой почему припахивает?

– Так дрова же соляром разжигают.

– Знаю, что не соплями. Кулинар!

Тетя Оля по доброте своей готова была оплакать любого снятого на охоте зверя или птицу.

«Хорошо, что хоть сосед не настучал ей про Катьку, – подумал Косых и покосился на Поликашина, – не то б она устроила сейчас…»

– Вари сам! – отрубила тетя Оля.

– Ну и… – вскинулся было Косых, но договорить не договорил – смелости выругаться на людях не хватило, уцепил