Геннадий Гусаченко - Покаяние Страница 90

Я и Филиппченко сидим в первом ряду. Витька наклонился ко мне, шепчет:

— Если ему уши постричь, точь–в–точь на хрена моржового будет похож…

Мне не до смеха. Спиной ощущаю жгуче–осуждающие взгляды собравшихся офицеров нашего отдела милиции.

Возмущённо качают головами следователи Борисова и Кравцов.

— Надо же! Вещьдок присвоить! Как не стыдно?!

— А повестки? Это же финансовый документ строгой отчётности! Раздавать их кому попало, значит, расхищать народные деньги…

— Срам то какой! Что граждане о нас подумают?

О чём–то своём тихо переговариваются участковые инспектора. Эти не осуждают. Эти и сами попадают в передряги похлеще нашей. Подбодряюще моргают нам Марченко и Успангалиев: «Держитесь, мужики… Мы с вами!».

Года два назад Филиппченко приволок в кабинет поношенную женскую шубу из искусственного, свалявшегося меха. Он запротоколировал изъятие её у пьяницы, продававшего шубу у дверей гастронома «Восход».

— Мне дали на бутылку и попросили продать шубу… Кто? Не знаю, — отвечал забулдыга.

Шубу Витька повесил на гвоздь в углу за сейфом, и с тех пор она собирала там пыль, и стала столь же привычной, как пепельница на столе, всегда полная окурков. Заявление о краже шубы ни от кого не поступило, и на неё уже никто не обращал внимание, но однажды в кабинет вошёл Данилин, и будучи не в настроении от взбучки начальника, придрался к Филиппченко:

— А эта облезлая рвань почему здесь до сих пор висит? Моль плодить? Выбрось на мусорку!

— Или лучше на погреб… Люк закрывать, чтобы картошка зимой не замёрзла, — со смешком вставил Арсен Марченко.

— Ну, так забери и накрывай!

— У меня погреба нет…

Потом шубы не стало, и о её существовании уже никто не вспоминал. Как вдруг — скандал! Какая–то пожилая женщина опознала свою шубу на… жене Филиппченко! Оказывается, тот сдуру не выбросил старую хламиду, пахнущую нафталином, а отнёс домой, отдал жене. Та отнесла шубу в химчистку, привела в порядок и вышла в «обнове» на улицу, где и столкнулась с бывшей хозяйкой этой самой злосчастной шубы. И карусель закрутилась…

Филиппченко вину признал. «Строгача» ему влепили с занесением в личное дело. Дошла очередь до меня…

Весной приходили ко мне друзья — подводники с «К-136» Саня Иванишко и Толя Широкопояс.

— Выручай! — сказали. — Две повестки нужны фифам нашим для отмаза за прогул на работу… Гульнули мы, понимаешь…

— Подведёте меня под монастырь…

— Да не боись… Всё будет шито–крыто…

— Ладно… Есть у меня одна висячка нераскрытая… Драка не установленных хулиганов, избивших таксиста… Пусть ваши фифочки скажут, если спросят их, что опер вызывал в отдел, спрашивал о драке возле ресторана… Показать повестки мастеру цеха, порвать и выбросить.

Вроде, всё понятно объяснил. Но кто мог подумать, что у подружек достанет ума предъявить повестки в бухгалтерию для оплаты?

— Мы были свидетельницами убийства, — похвалились они главбуху. Тот не поверил, переслал повестки в УВД Примкрайисполкома, оттуда с резолюцией «Разобраться и доложить» бумажки бумерангами вернулись туда, откуда вылетели — в Первореченский РОМ.

И карусель закрутилась. Теперь уже со мной.

Я вину признал к вящей радости Капустина. Мне «поставили на вид», что вызвало кислую мину замполита. Он жаждал более сурового взыскания.

На том заседание суда офицерской чести закончилось.

В тот день меня ждал ещё один «сюрприз»: глубокой ночью я выехал на машине опергруппы к железнодорожной опоре на Второй речке, на которой свёл счёты с жизнью некий тихий алкоголик. Судмедэксперт осмотрел висельника, и районный прокурор распорядился доставить труп в морг. Я изловил грузовик–самосвал. Проводник служебно–розыскной собаки помог мне забросить «жмура» в кузов самосвала. Я сел в кабину, и мы покатили.

В глухом дворе горбольницы, как в загоне у деревенской конюшни — темно и тихо. Стоило трудов отыскать сторожа. Явился полупьяный дед.

— Чего стучите?

— Где морг? Кто примет висельника?

— Кто ж примет его? Сами затаскивайте… Вон в подвал спустишься… Там дверь откроешь… Свет включишь … Где место сыщите, там и кладите.

И он ушёл в каморку, нисколько не озабоченный моей проблемой.

— Я не буду таскать мертвеца… Больно надо, — закуривая, заявил шофёр.

— Подними кузов, вывали горемыку на землю, а уж я сам как–нибудь…

— Это ничего… Это мы можем…, — включая мотор, сказал водитель.

Кузов поднялся. К моим ногам вместе с остатками щебня свалился несчастный самоубийца.

Я спустился в подвал, нащупал в кромешной тьме дверь. Вошёл, споткнувшись обо что–то мягкое — не то мешок, не то ещё что. Ногой ощупал «нечто» и холод ужаса объял меня: то был труп. Жуткая густая вонь, в сравнении с которой запах уличного деревянного туалета просто аромат сирени, окутала меня, тошнота подступила к горлу. Руки лихорадочно искали на стене выключатель, наткнулись на него, вспыхнул свет, и ледяные мураши поползли по моему враз взмокшему телу: на лавках и скамьях, на столах и стульях, на цементном полу вповалку лежали мертвецы. На куске брезента синели нагие трупы мужчины и женщины. Любовники угорели в гараже от выхлопных газов ещё зимой и лишь недавно их нашли. Какой–то молодой человек с открытыми глазами и распоротым животом полусидя оскаливался зловещей улыбкой. Застреленная женщина. Зарезанный поездом мужчина. Ребёнок с перекошенным лицом, сбитый автомобилем… Десятки трупов, словно пассажиры в войну на вокзале, плотно лежали в проходах. Отыскивая свободное место для вновь «прибывшего», заткнув платком рот, я просовывал между трупами ногу, чтобы ступить. Места для висельника не нашлось. По ступеням скатил его к дверям да там и оставил. Утром санитары определят куда надо. Да он и сам уже уготовил себе вечный ночлег…

(До гл. «Последний бой» страницы из дневника вырваны. Прим. Ред.)

Последний бой

Золотая приморская осень разгоралась багряными красками, когда весь Владивосток потрясли семь планомерных убийств.

Каждую пятницу в дубовых рощах Сахарного ключа, что на 26‑м километре автотрассы, в районе Океанской, находили убитую изнасилованную девушку со смертельной раной в спине, оставленной колющим предметом: возможно, узким ножом, кинжалом, стилетом или обыкновенной заточкой. Странно, что никому не пришла в голову мысль о военно–морском кортике. Наверно, потому, что сама мысль подозревать оружие офицерской чести стала бы кощунственной. Но в большой семье не без урода. Подозревать надо, не взирая на высокие принципы морали. Жертвами убийцы стали водитель трамвая, продавец универмага, кассир сберкассы, учительница начальных классов, десятиклассница, две студентки.