Умберто Эко - Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник) Страница 40

Как говорил Аполлинер: «Pitié, pitié pour nous qui combattons aux frontières de l’illimité et de l’avenir, pitié pour nos erreurs…»[226] В иные эпохи серьезный астроном просто не мог избежать множества ошибок, как произошло с Галилеем, который с помощью подзорной трубы открыл кольцо Сатурна, но не смог понять, что это такое.

Первоначально он говорил, что видел не одну звезду, а три сочлененные вместе, в линию, параллельную горизонту, и изобразил увиденное в форме трех кружочков. В последующих текстах он утверждал, что Сатурн может являться в форме оливы, и наконец толковал уже не о трех телах или об одной оливе, но о «двух полуэллипсах с двумя весьма затемненными треугольниками посередине указанных фигур», и Сатурн у него весьма смахивает на Микки-Мауса.

О кольце гораздо позже заговорит только Гюйгенс.

Бесконечность миров

Путешествуя по мирам, созданным фантазией, воображаемая астрономия наших предшественников, расцвеченная вспышками оккультизма, смогла породить революционную идею – о множественности миров. Она присутствовала уже у греческих атомистов, у Демокрита, Левкиппа, Эпикура и Лукреция. Как рассказывает Ипполит Римский в своей «Философумене», если атомы пребывают в бесконечном движении средь пустоты, не может такого быть, чтобы они не породили бесконечные миры, отличные один от другого, и в некоторых из них нету ни Солнца, ни Луны, а в других они в изобилии. Гипотеза, которая для Эпикура должна была оставаться истинной, поскольку не могла быть опровергнута и сочтена ложной. Вот как напишет Лукреций: «Нет предела, как я доказал, как сама очевидность / Громко гласит и как ясно из самой природы пространства», и далее: «Так что ты должен признать и за гранями этого мира / Существованье других скоплений материи, сходных / С этим, какое эфир заключает в объятиях жадных»[227].

Как пустота, так и множественность миров были оспорены Аристотелем, и с подачи Аристотеля – такими великими учеными, как Фома Аквинский и Бэкон. Но намеки на множественность миров присутствуют у Оккама, Буридана, Николая Орезмского и прочих при обсуждении infinita potentia Dei, «бесконечного могущества Божия». О множественности миров тем или иным образом будут говорить в XV веке Николай Кузанский и в XVI веке Джордано Бруно.

Яд, содержащийся в этой гипотезе, проступит явственнее, когда ее поднимут на щит новые эпикурейцы – либертины XVII века. Возможность посещать иные миры, общаться с их обитателями – это ересь похуже гелиоцентризма. Если мы допустим бесконечность миров, встанет вопрос о единственности искупления: либо Адамов грех и страсти Христовы – всего лишь маргинальный эпизод, касающийся только нашей Земли, но никак не других божественных созданий, либо Голгофа должна повторяться бесчисленное множество раз на бесчисленном множестве планет, уничтожая таким образом возвышенную неповторимость жертвы Сына Человеческого.

Как напоминает Фонтенель в своих «Entretiens sur la pluralité des mondes»[228] (1686), эта гипотеза уже была представлена в теории вихрей Декарта: раз каждая звезда влечет свои планеты в вихре, а еще больший вихрь влечет звезду, то можно представить себе бесконечное число вихрей, которые влекут бесчисленное множество планетных систем.

С идеи о множественности миров начинается в XVII веке современная фантастика – в путешествиях Сирано де Бержерака в Империи Солнца и Луны, в «The Man in the Moone» Гудвина и «Discovery of a World in the Moone»[229] Уилкинса. Что же касается того, как взлететь, – до Жюля Верна еще далеко. Сирано сначала привязывает к телу множество склянок с росой, и, когда солнечное тепло начинает притягивать росу, он взмывает вверх. Второй раз он использует машину, подталкиваемую «летучими ракетами». Гудвин же предлагает самолет ante litteram[230] – движимый птицами.

Фантастика

Современная фантастика от Жюля Верна до нашего времени открывает еще одну главу воображаемых астрономий, используя и заостряя до предела гипотезы научной астрономии и космологии. Мой стародавний ученик Ренато Джованноли написал увлекательную книгу «Наука в фантастике»[231], в которой не просто исследует все псевдонаучные (но зачастую очень даже заслуживающие внимания) гипотезы, сначала появившиеся в рассказах, но и показывает, как «наука в фантастике» создает достаточно однородный корпус идей и топосов, переходящих от рассказчика к рассказчику, развиваясь и улучшаясь при этом от жюль-верновских пушек, заряженных нитроглицерином, и антигравитационных комнат Уэллса до путешествий во времени. Попутно выдвигаются различные техники космических путешествий: в состоянии анабиоза, на космическом корабле как замкнутом и экологически самодостаточном микрокосме с гидропоникой, с бесконечными вариациями «парадокса Ланжевена», в котором астронавт возвращается из космического путешествия, проходившего со скоростью света, и оказывается на десять лет моложе своего близнеца. К примеру, Роберт Хайнлайн во «Времени для звезд» описал такого рода историю двух близнецов, общавшихся телепатически во время космического путешествия одного из них. Но Туллио Редже в своих «Этюдах о Вселенной» обратил внимание на то, что, коль скоро телепатические сообщения передаются мгновенно, ответы путешествующего брата должны были приходить прежде, чем вопрос был задан.

Другая постоянно возникающая здесь тема – гиперпространство, которое Хайнлайн в «Астронавте Джонсе» описывает на примере шарфа:

Это Марс. <…> Это Юпитер. Чтобы добраться от Марса до Юпитера, тебе придется проделать определенный путь. Но, предположим, я сложу шарф так, что Марс окажется непосредственно над Юпитером. Что тогда помешает просто перешагнуть с одного на другой?[232]

Так фантастика занялась поиском аномальных точек Вселенной, где пространство может изгибаться. При этом в ход шли и научные гипотезы, как, например, точки Эйнштейна – Розена, черные дыры, пространственно-временные «туннели» (wormholes), и Курт Воннегут рассуждал в «Сиренах Титана» о гиперпространственных туннелях и воронках, а другие писатели изобретали «тахионы» – частицы, движущиеся быстрее скорости света.

Обсуждались все проблемы путешествий во времени: без удвоения и с удвоением времяпроходца, вспоминался знаменитый парадокс дедушки (вернувшись в прошлое и убив дедушку прежде, чем тот успеет жениться, не исчезнем ли мы в тот же момент?). Задействовались также концепции, разработанные такими учеными, как Рейхенбах в его «Направлении времени», и предполагающие (по крайней мере, в субатомном мире) замкнутую цепь причинно-следственных связей: А приводит к B, В приводит к С, и С приводит к А. Филип Дик в романе «Время, назад» обосновал энтропийное обращение времени. Фредерик Браун написал рассказ «Конец», в первой части которого выдвигается гипотеза, что время – это поле, и профессор Джонс изобретает машину, способную инвертировать это временное поле: Джонс нажимает кнопку… и вторая часть истории составлена из тех же самых слов, что и первая, только в обратном порядке.

И наконец, при игре с древней теорией бесконечности миров оказались придуманы параллельные вселенные. Фредерик Браун в своем романе «Что за безумная вселенная!» замечает, что возможно бесконечное число сосуществующих миров:

К примеру, есть вселенная, где наша с вами сцена повторяется с той лишь разницей, что вы или ваш эквивалент – в данный момент носит обувь не черную, а коричневую. И таких вариантов – бесчисленное множество с самыми незначительными отклонениями. Вполне можно вообразить себе универсум, где вы слегка порезали себе палец или же увенчаны красными рогами…[233]

Но такой философ, как Д.-К. Льюис, в своих «Counterfactuals»[234] (1973) прямо-таки отстаивал логику возможных миров:

Подчеркиваю, что я не сопоставляю возможные миры тем или иным образом с весомыми лингвистическими сущностями. Я отношусь к ним как к весомым сущностям в прямом смысле слова. Провозглашая реалистическое отношение к возможным мирам, я хочу, чтобы меня поняли буквально. <…> Наш действительный мир – всего лишь один среди прочих. <…> Вы уже верите в наш действительный мир. Я всего лишь прошу вас поверить в большее количество вещей того же рода.

Насколько связаны наука и фантастика? Предшествует фантастика науке или следует за ней? Авторы-фантасты, безусловно, читают ученых, но в какой степени ученые питают свое воображение сочинениями фантастов?

Я встретил в одном тексте Фомы Аквинского («Primum Sententiarum»[235] 8,1,2) различение двух типов морфологических отношений между причиной и следствием: причина может быть похожа на следствие, как человек похож на свой портрет, или же причина может полностью отличаться от следствия, как случается с огнем, причиной дыма, и ко второй категории причин святой Фома относит также Солнце, которое производит тепло, но холодно само по себе. Сейчас мы улыбаемся, потому что к этому примеру его привела теория небесных сфер, но если когда-нибудь мы начнем серьезно относиться к «холодной плавке»[236] – не придется ли с должным почтением пересмотреть отношение к идее Фомы Аквинского?