Умберто Эко - Сотвори себе врага. И другие тексты по случаю (сборник) Страница 48

5. Не случайно Джойс – второразрядный ирландский поэт, проживающий в Триесте, считается первооткрывателем Свево (еще одного ужасного писателя)[250]. Как бы там ни было, Свево, пожалуй, ближе всех из итальянских писателей подошел к той вяло-аналитической литературе, что нашла свое наивысшее воплощение в Прусте; это искусство ущербно – если искусством считать произведение живых и полнокровных людей, если художник – это нечто большее, чем просто зеркало.

6. Джойс, в сущности, из тех, чье предназначение – увековечивать дурной вкус итальянских буржуа. Но, благодарение Богу и Муссолини, в Италии живут не одни буржуи, низкопоклонствующие перед Европой и Парижем.

7. Но, как мы видим, на берегах Сены кому-то все же припала охота перевести это творение. И тот, кто доберется до последней страницы, испытает страх и тошноту, словно выбравшись из бесконечного тоннеля, забитого мусором и населенного чудищами. Джойс – это какой-то удушающий пепельный дождь. Романтики внушали вам надежду, что вы – падший ангел, и вот, пожалуйста, этот несносный исповедник убеждает вас, что вы – просто ленивое животное с сексуальными наклонностями и с подспудным стремлением к самому что ни на есть темному и жестокому колдовству. Ваши собственные сны, не делающие вам чести, – суть не что иное, как реалистичные ночные шабаши, безумие материи, желающей участия в оргиях вашего воображения. И спасения нет… Конечно, в его произведении чувствуется огромное терпение, почти маниакальное, почти искусное, если не гениальное, но истина Джойса – это не более чем истина вторичная, преходящая, слишком привязанная к нашему эмпирическому опыту.

8. Один из поэтов, принадлежащий к направлению так называемых герметиков, некто Унгаретти, кажется, усмотрел связь между Джойсом и Рабле. Конечно, можно отметить некий параллелизм распада двух весьма различных миров (раблезианского и джойсианского), естественный беспорядок, в который скатываются в одном случае – вся мощь классической фантазии и поэтических мифов; в другом – мощь современного интеллекта, вкуса, человеческих представлений и психологии. Повторяю: ясно видно разложение в том, что Рабле берет эпический материал и делает из него абсурдный и метафизический фильм-гротеск, нечто текучее и бесформенное, бессвязное, негармоничное, но все-таки синкретичное; а толпу разнообразных персонажей, которые вполне могли бы выступить храбрыми героями классической поэмы, превращает в анормальные, замкнутые сами на себя, окарикатуренные типажи. В то время как у Джойса на очень простой фабуле, на почти что сентиментальном случае с несложной психологией – утреннее пробуждение человека – указанное разложение приводит к капиллярным, бесконечно малым эффектам и дивизионистским[251] результатам, порождает мрачные и при этом монструозные иллюзии, – отличающимся фантастической сложностью построениям, осуществляемого на уровни атома, органической клетки, химии мыслительного процесса. Коротко говоря, один вторгается в царство абсурда сверхчеловеческого масштаба, опираясь на архитектуру чистой фантазии. Другой – исследует континент недочеловеческой фантазии, где продвигаться можно, исключительно вооружившись скальпелем, лупой и пинцетом разума dernier cri[252].

9. Пожалуй, Джойса можно было бы отнести к тому сорту литературы, что носит название «психоаналитической», но он показывает качества, обособляющие его и от сочинений подобного жанра. Он принимает человека каким он есть – во всей неотделанности его чувств, во всей его глубине, – которую также можно назвать низостью, и, как уже отмечалось, в мешанине всех присущих ему качеств: глупости, предрассудков, размытых культурных реминисценций, убогой сентиментальности и всесильной сексуальности. Психоанализ предоставляет метод, который, впрочем, мог бы сослужить ему хорошую службу, если бы только он не отклонялся от избранного им метода и от получаемых с его помощью результатов. В этой сфере его свидетельства носят исключительно научный, а не литературный характер. И следует ясно понимать, что в истории литературы он относится к достаточно древнему и проверенному направлению, в котором должен рассматриваться как поздний и бледный эпигон таких выдающихся писателей, как Достоевский, Золя и в какой-то степени Сэмюэл Батлер[253].

10. Кое-кем Пруст и Джойс воспринимаются как фигуры первого ряда, как естественное порождение переживаемого исторического момента. Но мы считаем своим долгом со всей определенностью заявить: сейчас, в данный момент, они не могут служить примером современной духовной жизни; их картина мира, тот особый Weltanschauung[254], который она выражает, отныне не имеет для нас никакой ценности как раз в силу своей неразрывной связи с менталитетом того общества, которая ее породила. Мы ждем появления «коллективного романа», такого романа, в котором нашли бы свое выражение человеческие отношения, общественные институты и вообще вся наша жизнь, схваченные взглядом художника, принявшего новую мораль и новое жизнеустройство. У нас уже был случай упомянуть новую всеобъемлющую этику, неизбежно рождающуюся вследствие возникновения социального и человеческого феномена Коллектива, остро пережитого нами как новый способ организации жизни; и у нас также был случай указать, что именно по этой причине для нас неприемлемы все формы упадочного романа, буржуазного и индивидуалистического (автобиографизм, самодовольная дневниковость, психологические самокопания).

11. В действительности такие иностранные писатели, как Джакомо Джойс, Давиде Эрберто Лоуренс, Томмазо Манн, Джулиано Хаксли и Андреа Жид, пожертвовали своей серьезной, поэтичной правдой, принуждая себя к небольшим и элегантным акробатическим трюкам… Все эти с трудом отличимые друг от друга «европейцы» носят на лице дьявольскую усмешку – усмешку человека, который, зная настоящую, большую истину, принимается с истиной играть. Истина, которой они обладают и вокруг которой устраивают свои опасные игры, – истина поэтическая, их подлинное чувство, которое они дружно растрачивают. Каждый на свой собственный лад, но все они подчиняются одному и тому же стремлению: воздвигнуть башню интеллектуальной лжи. И не кто иной, как Джойс отличился здесь сверх всякой меры. Его хочется сравнить с козой, которая вознамерилась во что бы то ни стало родить пса.

12. Джойс очевидным образом охвачен демоном аллюзий и ассоциаций, а также стремлением сочинить страницу прозы так, словно это страница самой настоящей музыки, – нелепая затея, привнесенная в литературу вагнерианской модой конца прошлого века. Джойс переплетает Leitmotiven, трудноуловимые повторяющееся фразы, без конца играет густейшими контрапунктами аллюзий. Мало того, он хочет свои эпизоды привести в соответствие с цветовой гаммой: здесь преобладающим цветом назначен красный, там – зеленый и т. д. Подобное смешение искусств, исподволь начавшись с Бодлера, сделалось общим местом декадентства после знаменитого сонета Рембо о цвете гласных. Цвет читаемых вслух слов, оркестровка глаголов… По этой дорожке, как мы знаем, можно дойти до картин из газетных страниц и бутылочных донышек. Язык Джойса есть язык расплющенный и – да позволена мне будет джойсовская игра слов – распущенный. Джойса искушает демон эсперанто.

13. Суть проблемы – в необходимости преодолеть влияние романов коммунистического подпевалы Томмазо Манна. Джойс всего лишь превратил в словесный понос внутренний монолог, изобретенный скромным Дюжарденом[255], портя заодно превосходные «слова на свободе», синкретические, динамичные и симультанные, искусно придуманные нашими футуристами, истинными художниками Режима.

14. Не следует предавать дух собственной нации. Джойс в погоне за славой достаточно быстро освоил новый артистический интернационализм, оставив правду подлинных чувств; в его новых произведениях проявляется самое решительное восстание против собственного природного начала, подвергаются осмеянию народный дух, язык и религия его родины. После «Портрета…», в котором он малодушно уступил собственному человеческому началу, он вернулся в хаос, в кошмары, в подсознательное, оказался насмерть задавлен собственным демоном-погубителем. Все, что осталось в итоге, – рассудочные и стерильные дерзости психоаналитического свойства, которые он прививает к методу Фройда – сколько бы ни возмущались его знатоки. Раздробленный дух, склонный к мимолетному, а не основательному (хотя как раз таким и является дух ирландский), ведет себя женственно не в силу того естественного изящества, что присуще всегда эллинизированной душе настоящего художника, а вследствие наглой позы псевдоинтеллектуала. что определяется, с одной стороны физиологической ущербностью, а с другой – безумием. Невозможно обойтись без уподобления этих творений выставке уцененных образцов, достойных лишь того, чтобы их распространяли из-под полы торговцы порнографическими книжонками. Джойс – типичный представитель современного упадка, гноеродная и пораженная клетка, в нашей литературе тоже. Почему? Потому что антиклассицизм привел его в противоречие с самим характером как античной, так и современной латинской культуры, о которых он высказывается в сатирическом ключе. Своему бунту он придает порочный и крамольный характер, низвергая с алтаря Римский мир, чтобы заменить его позолоченным идолом еврейского интернационализма – того интернационализма, который в последние годы слишком уж активно себя проявляет в области современной мысли. На самом деле Джойс весьма потрафил определенным еврейским кругам, продвигающим определенных людей и определенные идеи, свившим себе гнездо в первую очередь в Париже. Джойс – противник всего латинского, будь то имперская цивилизация или цивилизация католическая; он исключительно анти-латинский. Его выпады против Рима и папства, полные фиглярства и низостей, были бы не столь вызывающими, если бы в них исподволь, в скрытой форме не протаскивалось восхищение сынами израилевыми.