Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 22

— Живи, Амра. Ради Тирзы и моей матери. Они вернутся и…

Солдат оттащил рабыню, но она вырвалась и помчалась через ворота во двор.

— Не трогайте ее, — крикнул офицер. — Мы запечатаем ворота, и она умрет от голода.

Легионеры продолжили работу, а когда она была закончена, перешли к западным воротам. Они тоже были запечатаны.

Когорта промаршировала в Крепость, где прокуратор намеревался пробыть, пока не заживет рана и не будет вынесен приговор над арестованными.

ГЛАВА VII

Галерный раб

На следующий день к опустевшему жилищу прибыл отряд легионеров, которые навсегда закрыли двери, запечатали их воском и прибили объявления на латыни:

Собственность

ИМПЕРАТОРА.

По мнению надменных римлян, такое сообщение делало дом неприкосновенным — впрочем так оно и было на самом деле.

Еще день спустя некий декурион со своими десятью всадниками приближался со стороны Иерусалима к Назарету.

Назарет представлял собой нищую деревеньку, карабкающуюся по склону холма, столь незначительную, что ее единственной улицей была вытоптанная стадами и отарами тропа. С юга подступала великая Саронская равнина, а с вершины на западе можно было увидеть берега Средиземного моря, область за Иорданом и Ермон. Долина внизу и вся местность вокруг нее были заняты под сады, огороды, винорадники и пастбища. Пальмовые рощицы придавали пейзажу восточный характер. Неправильно расположенные дома имели вид крайне бедный: квадратные, одноэтажные, до плоских крыш увитые виноградом. Засуха, покрывшая трещинами сожженную землю Иудеи, остановилась у границ Галилеи.

Звук трубы, когда кавалькада приблизилась к деревне, произвел магическое действие на обитателей. Из каждой двери появилась группа, стремящаяся первой выяснить смысл столь необычного визита.

Здесь следует вспомнить, что Назарет не только стоял в стороне от больших дорог, но и находился в сфере влияния Иуды из Гамалы, из чего нетрудно заключить, с какими чувствами встречали легионеров. Но когда отряд одолел подъем и поехал по улице, страх и ненависть уступили место любопытству, повинуясь которому, люди оставили свои пороги и направились вслед за римлянами к общественному колодцу.

Объектом любопытства был арестованный, которого сопровождали легионеры. Он шел пешком, простоволосый, полуголый, с руками, связанными за спиной. Веревка, стянувшая его запястья, кончалась петлей на шее одной из лошадей. Поднятая копытами пыль скрывала его желтой пеленой, иногда превращавшейся в плотное облако, однако назаретянам удалось рассмотреть, что он хромает на обе израненные ноги и что он молод.

У колодца декурион остановился и — вместе с большинством своих людей — спешился. Арестованный упал в придорожную пыль — видно было, что он едва сознает себя от усталости. Приблизившись, назаретяне разглядели, что перед ними — мальчик, но не решались помочь в страхе перед римлянами.

Посреди этого замешательства, когда кувшины обходили солдат, на дороге из Сефориса показался человек, при виде которого одна из женщин воскликнула:

— Смотрите! Плотник идет. Сейчас мы что-нибудь узнаем.

Тот, о ком шла речь, имел весьма почтенную внешность. Из-под его тюрбана падали тонкие белые локоны, на грубый серый балахон струилась белая борода. Шел он медленно, ибо, помимо груза лет, нес на плечах некоторые орудия своего ремесла: топор, пилу и долото — все очень грубое и тяжелое; а также, очевидно, прошел без остановки немалый путь.

Подойдя к толпе, он остановился.

— Добрый рабби Иосиф! — воскликнула, подбежав к нему, женщина. — Сюда привели арестованного, спроси у солдат, кто он, что совершил против закона и что с ним собираются делать.

Лицо рабби оставалось невозмутимым, однако он взглянул на арестованного и направился к офицеру.

— Да пребудет с тобой мир Господа! — сказал он с достоинством.

— И мир богов — с тобой, — отвечал декурион.

— Вы из Иерусалима?

— Да.

— Арестованный молод.

— Годами — да.

— Могу ли я спросить, что он совершил?

Сельчане в изумлении повторяли последние слова, но рабби Иосиф продолжал расспросы.

— Он сын Израиля?

— Он еврей, — сухо ответил римлянин.

Поколебленное сочувствие окружающих вернулось к мальчику.

— Я не разбираюсь в ваших племенах, — продолжал декурион. — Но ты мог слышать об иерусалимском князе по имени Гур — Бен-Гур, как его называли. Он жил во времена Ирода.

— Я видел его, — сказал Иосиф.

— Ну вот, это его сын.

Все вокруг разразились криками, и декурион поспешил умерить возбуждение:

— Позавчера на улице Иерусалима он покушался на благородного Гратуса, сбросив на голову прокуратора кусок черепицы с крыши дворца — отцовского, как я понимаю.

В разговоре возникла пауза, во время которой назаретяне с опаской рассматривали Бен-Гура.

— Убил? — спросил рабби.

— Нет.

— Осужден?

— Да: пожизненно на галеры.

— Да поможет ему Господь! — сказал Иосиф, впервые утрачивая невозмутимость.

В это время юноша, пришедший вместе с Иосифом, но до сих пор остававшийся незамеченным, положил свой топор, приблизился к большому камню у колодца и взял кувшин воды. Настолько тихи и спокойны были все движения, что, прежде чем охрана успела помешать — если у нее было такое намерение, — он уже склонился над арестованным, предлагая ему попить.

Рука, ласково положенная на плечо, пробудила несчастного Иуду, он поднял глаза и увидел лицо, которое не смог забыть никогда: лицо мальчика примерно его возраста, затененное светло-каштановыми локонами; лицо, освещенное синими глазами, такими мягкими, такими просящими, столь полными любви и святости, что просьбе их невозможно было отказать. Дух еврея, хотя и ожесточенный днями и ночами страданий, отягощенный мечтами о мести, смягчился под взглядом незнакомца и снова стал подобным детскому. Иуда припал губами к кувшину и сделал длинный глоток. Ни слова не было сказано ему, и он не сказал ни слова.

Когда страдалец напился, рука, лежавшая на его плече, коснулась лба и оставалась на пропыленных волосах столько времени, сколько потребовали бы слова благословения; затем незнакомец вернул кувшин на место и снова встал за спиной рабби Иосифа. Все глаза следили за ним, и глаза декуриона вместе с прочими.

Так закончилась сцена у колодца. Когда люди напились и напоили лошадей, путь был продолжен. Однако настроение декуриона изменилось; он сам помог арестованному подняться, а затем вскарабкаться на лошадь за спину одного из солдат. Назаретяне и рабби Иосиф со своим учеником разошлись по домам.

Таковы были первая встреча и первое расставание Бен-Гура и сына Марии.

КНИГА ТРЕТЬЯ

Клеопатра: Должна быть соразмерна скорбь моя ее причине.

Входит Диомед.

Говори, он умер?

Диомед: Он жив еще, но смерть над ним витает.

ГЛАВА I

Квинт Аррий уходит в море

Город Мизен дал ими скалистому мысу, который высится и нескольких милях на юго-запад от Неаполя. Сейчас от него осталась только груда руин, но в году от рождества Христова двадцать четвертом — в который мы хотим перенести теперь читателя — это место было одним и важнейших на западном побережье Италии.[4]

В названном году путешественник, пришедший на мыс и желающий в полной мере насладиться открывающимся видом поднялся бы на городскую стену и, повернувшись спиной к городу, увидел бы Неаполитанскую бухту, столь же чарующую тогда, как и ныне, несравненный берег, дымящийся конус вулкана, небо и волны безмятежной сини, Ишию и Капри; его взгляд скользил бы в блистающем воздухе, пока, усталый — ибо красота может утомить глаз, как сладость — небо, — не взглянул бы на то, чего не может увидеть современный турист: половину морского резерва Рима, движущегося и стоящего на якорях.

В те времена в городской стене был проем, минуя который улица превращалась в широкий мол, на многие стадии уходящий в волны.

Одним холодным сентябрьским утром часовой на стене был потревожен шумным разговором спускающейся по улице компании. Он бросил один лишь взгляд и снова погрузился в Дрему.

В компании было человек двадцать-тридцать, большинство из которых — рабы с факелами, дающими больше дыма, чем огня и оставляющими в воздухе аромат индийского нарда. Хозяева шли впереди, держась за руки. Один из них, на вид лет пятидесяти, начинающий лысеть и несущий на скудных локонах лавровый венок, судя по уделяемому ему вниманию, был центральным объектом некоей прочувствованной церемонии. Все они были одеты в просторные тоги с широким пурпурным подбоем. Часовому хватило одного взгляда. Он понял, что эти люди принадлежат к высшему классу, а сейчас, после ночи празднества, провожают на корабль своего друга. Дальнейшие объяснения мы получим, прислушавшись к их беседе.