Светлана Кайдаш–Лакшина - Княгиня Ольга Страница 28

— Но пока Крез был жив, он любил собирать у себя пиры и приглашать мудрецов, чтобы похвастаться своими богатствами. Был у него в гостях и знаменитый скифский мудрец — один из семи мудрецов мира — Анахарсис. Не только этруски, но и скифы с вами в близком родстве, и ты, Святослав, должен знать о них.

— Так вот, на пиру, Крез спросил у Анахарсиса (а был при этом и знаменитый греческий мудрец Солон, они были вместе со скифом), какое из живых существ он считает храбрейшим. И Анахарсис ответил: «Диких животных, потому что они одни мужественно умирают за свою свободу».

Крез удивился и спросил, кого он считает из живых существ справедливейшим. И Анахарсис опять ответил, что самые справедливые — это дикие животные, потому что они живут по установлениям природы, а не по законам людей. Природа есть создание божества, а закон — установление человека, и поэтому справедливее пользоваться тем, что открыто богом, а не человеком.

Тогда Крез решил высмеять Анахарсиса и спросил: «Может быть, дикие звери и самые мудрые?» Так получается в его рассуждениях.

Анахарсис не удивился и не отрицал того, что предпочитать истину природы истине закона — это и есть основной закон мудрости.

Этот пир и эту беседу описал в своем сочинении «Библиотека» Диодор Сицилийский[137], я его читал. Так они рассуждали — самый богатый царь и самый мудрый мудрец, Крез и Анахарсис, а потом они были убиты. Креза убили персы и погубили его царство,. Анахарсиса убил родной брат из зависти, когда он вернулся на родину в Скифию. Брат застрелил его на охоте, побоявшись, что Анахарсис установит в Скифии эллинские обычаи. Сохранились письма великого скифа к Крезу, и ты, Святослав, должен их знать. — Порсенна закрыл глаза, будто прощаясь с тенями тех, кто давно ушел в мир, куда уходили все.

— А этруски? — спросил хитрый Святослав. Он знал, как привести учителя в доброе настроение.

Порсенна встрепенулся.

— Этруски тоже все умерли…

Он посмотрел в дальний угол горницы, будто там находилось нечто, видимое ему одному.

— Этруски, будто зная о своей судьбе, не жалели сил и золота на надгробные памятники. И лучший из них был сооружен в Карии ее правителю Мавзолу. Супругой его Артемизией. В карийском городе Галикарнасе. Это случилось спустя двести лет после смерти Креза, и Мавзол сделал Карию независимой от персов. Весь древний мир ездил смотреть на это чудо — мавзолей. Нельзя описать эту красоту, как говорили древние. Его разрушило землетрясение совсем недавно. Конечно, и жители Лидии и Карии состояли только в родстве с этрусками, но ведь и это важно.

Когда Порсенна начинал говорить о судьбе этрусков, его уже нельзя было не слушать — столько печали и боли в его словах.

— Но самая близкая для вас, русских, страна в Малой Азии — это Ликия.

Ольга никогда ничего не считала для себя зазорным, если дело касалось сына. Поэтому и присутствовала при этих беседах, боялась вредного влияния. Этого боятся все матери, осторожные матери, а значит, и мудрые. А кто не боится — тот расплачивается потом.

Княгиня думала об этом и сейчас, живо представив себя тогдашнюю, усмехнулась: «Даже мало изменилась».

Рассказы Порсенны о Ликии, о том, что на ликийском языке имя Лада — славянской богини, любимой покровительницы семьи и любовного согласия — значило жена и мать и о ликийской богине Лето — и это имя нам знакомо — матери Аполлона и Артемиды — Ольга знала наизусть. — Аллу — это этрусский бог, которого у нас украли греки! И назвали Аполлоном!

Порсенна так горячился, будто тати[138] и в самом деле обокрали его дом.

Ольга стала относиться к рассказам Порсенны совсем по–иному, когда поняла, что все, что касается гибели Рима, с некоторых пор начало задевать ее так же, как и повседневные события. Она не заметила, когда случился этот поворот. Но неотступные мысли о необходимости что‑то делать с жалобами христиан на притеснения, глубокое ее личное сочувствие им и невозможность действительно помочь заставляли совершать часто обратное тому, что бы хотелось.

Христианская община росла все быстрее, и это радовало. Но предпринимать решительные шаги, на которые она была так легка и проворна при жизни князя Игоря, когда казалось, что христианство — это трудный, но необходимый шаг для каждого просвещенного правителя и чем скорее на него решатся, тем будет лучше для всех, становилось все труднее. И не только потому, что она стала опытным властителем.

Чем больше она понимала, тем менее решительно поступала. Происшествие недавнее не только ее расстроило, но и поставило в тупик: как действовать, как наказывать? Ночью несколько христиан на склоне берега у Днепра повалили и пытались сжечь дубового Перуна.

Пока обижали христиан, чувство сострадания было на их стороне, но когда начиналась месть, все легко изменялось и в душе поднимались сожаление, а потом и обида. Боги были старые, боги были древние, но они были свои, родные старики, их обижать не следовало.

А тут еще и Порсенна устроил настоящий бунт!

В развевающейся широченной белой рубахе он бегал вокруг обожженного, вымазанного в глине Перуна (его заливали ведрами жидкой глины) и кричал:

— Вот так и Рим погиб! Вот так и Рим погиб!

Жрец прошел мимо княгини едва ли не с вызовом, и Ольга вдруг впервые услышала то, что кричал Порсенна.

Да, Рим действительно погиб!

И Порсенна уверял ее, что это случилось по вине христиан.

Ольга вдруг почувствовала легкий озноб, неожиданно безумные вопли Порсенны как‑то овеществились в униженную фигуру могучего и грозного бога. Как княгиня она знала, что власть нельзя унижать не потому, что у нее этой власти останется меньше, нет, униженная власть растворяется и уносит порядок. А на его место тут же является хаос, в котором уже ничего нельзя различить, невозможно отдать приказания, нет надежды, что его выполнят. Холопы вдруг перестают слушаться, и в воздухе разливается опасность для всех.

Опасность! Вот что почувствовала тогда княгиня на берегу. И она отдала немедленный приказ: найти и поставить виновных на вече, и пусть народ сам свершит суд.

Порсенну Ольга увезла с собой. А он весь путь, а потом и в княжеских палатах, не умолкая, рассказывал о Риме, и Ольга впервые слушала напряженно внимательно. Как будто это непосредственно относилось к только что увиденному.

Почему? Рим погиб так давно… Полтысячи лет назад, и только смешной человек Порсенна не забывает о нем. Впрочем, и об этрусках. И о Троянской войне.

— Я не понимаю тебя, княгиня, — Порсенна был подавлен, но все равно шумен, — как ты, такая умная и проницательная правительница, могла стать христианкой? Что ты нашла в этой вере для мертвых?

Ольга знала, что возражать бесполезно, но вдруг поймала себя на мысли, что она поняла что‑то впервые, там, на днепровском склоне, и ей необходимо послушать и услышать Порсенну.

— Римский сенат первым понял, что если хочешь, чтобы государство процветало, нельзя ничего менять, потому что наши предки сделали все установления не зря, и уже убедились, что если что‑то меняется, то непременно к худшему. В римском сенате говорили: непозволительно отступать от обычаев предков — Рим слишком стар, чтобы меняться. Будем следовать примеру наших отцов, которые так долго с пользой следовали примеру своих.

Порсенна вскочил со скамьи, зацепился за ковер, ее покрывавший, и едва не упал. Он хотел показать все в лицах:

— А что возражали твои любимые христиане?!

Ваш святой Амвросий ответил: «Учиться никогда не поздно. Мудрость состоит в том, чтобы перейти в лучшую партию, когда заметишь, что ошибся. Ничто не совершенно в первый день. Самый яркий свет дня— не при восходе солнца, а по мере движения вперед оно сияет все ярче и все сильнее греет».

— Вот и досиялось это солнце, когда варвары разграбили Рим! Христиане разрушили любовь к родной земле — вот что они сделали!

Порсенна снова бросился на скамью и отхлебнул из кубка медовый напиток.

— Вкусно! — зажмурился этруск. — Так вот, княгиня, язычники куда больше любят свою родную землю, чем христиане, и я бы на твоем месте не торопился делать Христа главным Богом на Руси.

Пока каждый народ имеет своих богов, только своих, он их защищает, он за них дерется, он побеждает…

Ольга усмехнулась, и Порсенна вскинулся:

— Знаю, знаю, ты думаешь о древлянах, которых ты победила, и ты взяла в Киев их главного бога Хорса, а святилище Хорса в Искоростене, хотя и погибло в огне, ты устроила здесь…

Но сколько народов отстояло себя только потому, что они сражались за своих богов! А зачем защищать свою страну христианам? У всех один Бог… Правда, римляне прибирали себе всех чужих богов всех народов, которые они завоевывали, они уже поклонялись не только своим -— ну у нас, у этрусков, они отняли Юнону и Минерву, а потом уверяли, что это были римские боги…