Иван Ботвинник - Скиф Страница 3

Иренион любила цветы и сама ухаживала за ними. Она росла без матери и рано научилась вести дом. Ирисы, большие, ярко-лиловые и палево-золотистые, были ее гордостью. Даже в послеобеденный зной она не поленилась выйти укрыть их тенью.

В нежно-зеленоватом пеплосе, с тяжелым узлом каштановых волос над чуть загорелой стройной шейкой, она и сама казалась ожившим ирисом. Филипп, сидя на заборе, свистнул. Иренион не повернулась на зов мальчика, достала ножницы и стала срезать цветы.

— Зачем ты в жару режешь?

Она не ответила.

Он повторил вопрос громче.

— Алкей просил. Он с отцом пойдет в Стою на пир в честь верховного стратега. — Иренион горделиво откинула голову: ее брат уже взрослый и приглашен на общественное пиршество как равноправный эллин.

Филипп молча наблюдал за нею. Нарезав букет, девушка выпрямилась и пошла в дом.

— Не уходи, я расскажу тебе об Армелае, — выкрикнул он.

— Ты лучше расскажи о Бупале, — ответила девушка.

Филипп чуть не свалился с забора. Нет, этого он все-таки не ожидал: Алкей предал его, Иренион все знает!..

— Тебя вывели из гимнасия, — добавила она, — ты кусаешься…

Филипп спрыгнул на землю. Все кончено! Он опозорен на веки вечные.

Не видя ничего перед собой, мальчик поплелся в дом. В каморке, за спальней рабов, жил старый ритор Дион. В молодости Дион был оратором. Потом на Родосе обучал юношей риторике. Теперь, полуслепой и дряхлый, доживал свой век на хлебах у дальнего родственника Агенора. Мальчик привязался к старику. Он не забывал принести ему лакомый кусок, украденный из-под носа мачехи, а то и оторванный от себя, вечерами выводил на берег подышать морской прохладой, иногда, по его просьбе, часами читал вслух Гомера, а потом, тихий, зачарованный, слушал взволнованные рассказы об Элладе. Из этих рассказов перед ним вставала сказочная страна, где все было в сиянии и благоденствии: люди там были добры, справедливы, шли на помощь друг другу, матери не бросали маленьких детей, мачехи не обижали пасынков. Как он мечтал когда-нибудь побывать в этой стране, не во сне, а наяву увидеть ее прекрасные города, подышать воздухом гор, где обитают боги!

— Дедушка Дион, — Филипп остановился на пороге, — у меня горе! — Он бросился к старику, зарылся лицом в его потрепанный, пропахший камфорными листьями хитон и, всхлипывая, начал рассказывать о своем несчастье.

— Она все знает, — повторял он в отчаянии. — Алкей предал меня!

Старик терпеливо слушал, поглаживая его лицо и голову обеими руками. Пальцы были сухими и тонкими, кончики их подрагивали, и почему-то это подрагивание, которое Филипп ощущал на своем лице, успокаивало его.

— Ты не справился с этим бычком Бупалом? — наконец заговорил старик. — Да ты же первый в школе по риторике и поэзии. Этого тебе мало? — И добавил: — Знай же, дитя мое, один мудрец прославит Элладу больше, чем десять атлетов. Было так и будет. Пойдем лучше к морю. Посмотришь на волны — и поймешь: все беды проходят…

Полдневный зной уже спадал. От моря тянуло прохладой. У дома Иренион рядом с ее братом Алкеем стоял высокий стройный афинянин лет двадцати шести. Его одежда, простая и вместе с тем изысканная, грациозность манер, тонкое золотисто-матовое лицо — все обличало в нем знатного эллина, родившегося в блистательных Афинах. Незнакомец держал в руках ирисы. Он касался губами цветов.

Филиппа резнуло по сердцу, ему казалось — афинянин целует Иренион. «Да, к морю, скорее к морю!» — повторил он про себя. Старик, словно подслушав его мысли, заторопился и крепче сжал его руку.

Они стояли на берегу до захода солнца. Волны накатывались с грустным шумом, округлые, плавные.

— «Виноцветное море…» — тихим взволнованным полушепотом начал Дион. — Дитя, ты помнишь? «Волны кипели и выли, свирепо на берег высокий…»

— «С моря бросаясь…» — тихо подсказал Филипп, не отводя глаз от уходящего в водное лоно огненного светила.

На минуту ему показалось, что рядом с ним — сам Гомер, мудрый, всезнающий и — вечный; старик спутник безмолвствует, не его, а чей-то другой голос, глуховатый, чуть грустный (может быть, потому, что сливается с шумом моря), рассказывает ему.

— Двести пятьдесят олимпиад, — звучал голос, — десять столетий прошло с тех пор, как первая эллинская ладья коснулась песка Тавриды. Спутники Одиссея воздвигли здесь алтарь в честь Афины-Паллады. Все было на этой земле — и поражения, и победы. В меру радуйся удаче, в меру горе ты горюй. Эллин — это прежде всего гармония. Эллада в нас самих, дитя. Не мечом и насилием, но разумом и красотой мы победили…

Сумерки сгущались. В городе зажглись огни. Их отражения зыбились в притихшем море. Над Стоей сиял разноцветный венок, бросая зеленые и оранжевые отблески в черную воду.

Филипп благоговейно вслушивался в окружающий его мир.

IV

Пир в честь Армелая удался на славу. Правда, в самом начале Агенору пришлось пережить несколько неприятных минут. Он поссорился с разорившимся землевладельцем Евдоксием за право сесть поближе к полководцу. Распорядитель пира, купец Гармодий, встал на его сторону. Евдоксию сказали, что он занимает место благородного Агенора.

— Прости, Гармодий, я все забываю: теперь, куда ни плюнь, попадешь в благородного, — огрызнулся Евдоксий. — Ты знаешь, — обратился он к соседу, — Агенор над своими лавками пишет: «Торговля благородного Агенора». Клянусь Гераклом! Интересно, давно ли Агенор стал благородным?

— С тех пор, как ты продал мне за долги твое благородство, — отрезал Агенор.

Кругом дружно захохотали. Мужи херсонесского совета старейшин были в большинстве недавно разбогатевшими купцами. Они недолюбливали обнищавших аристократов.

Но скоро все распри забылись. Херсонесских мужей сразило красноречие Полидевка — юного ритора из Афин.

Лицо Полидевка сияло. Голос его, то мелодично-певучий, то мощный, как металл, проникал даже в самые замкнутые сердца. Он говорил о любви эллинов к их дивной родине:

— Ряд веков Эллада для всего человечества была солнцем разума, светочем истины. Свободолюбивый и смелый народ Эллады создал Акрополь и храм Зевса, породил Эсхила — великого драматурга, мудрецов Платона и Сократа, государственных мужей Демосфена и Перикла… Кто без душевного трепета может вспомнить Леонида и его триста воинов?! Они остановили у фермопильского ущелья многотысячную персидскую орду. Они все пали, но имена их живут!

Полидевк трагически обвел рукой застольный круг. А разве его друзья не эллины? Разве не тот же могучий дух живет в груди каждого из них? Но теперь не изнеженные персы, а Рим — народ с железной душой и волчьим сердцем — идет на Элладу! Римляне едины, хорошо вооружены. Все эллины должны сплотиться вокруг потомка Александра Македонского — Митридата, царя Понтийского, и Херсонес тоже. Ведь не хотят же его друзья, чтобы их имена черным пятном вошли в историю родины. Он не требует, чтоб херсонесцы, подобно Леониду и его воинам, пали, не отступая ни шагу. Им нет даже надобности подвергать свои жизни опасности. У Митридата достаточно воинов, но ему нужны деньги и хлеб для солдат. Помогите вашему другу Митридату!

Полидевк умолк.

Алкей вскочил первым:

— Возьми все мое наследство, Полидевк, а меня запиши в войско Митридата Евпатора! Все — для родины!

Архонт Аристоник с гордостью взглянул на сына.

— Полидевк, я восхищен твоим красноречием! — Он подошел к ритору и крепко обнял его. — Я разделяю чувства Алкея: умру — он так и поступит. — И тихо добавил: — Пшеницы немного мы пожертвуем, остальное… приданое Иренион.

Вслед за Аристоннком к ритору подошел Агенор. Он с силою сжал Полидевку руку.

— Если бы мои сыновья походили на тебя! Я эллин и жертвую… — Агенор спохватился, — всю мою жизнь на алтарь отчизны!

— Ловко, — шепнул купец Гармодий соседу, — жизнь жертвует, а про пшеницу — бык на язык наступил…

Один за другим купцы Херсонеса подходили к Полидевку, жали руки, обнимали, плакали. Он всех их потряс своим искусством — сколько пламени в его словах, сколько благородства! И правда, все — правда! Они не забудут, они всегда будут помнить о родине, о ее прошлом…

Армелай возлежал во главе пира. Слушая поток клятв, он брезгливо морщился. Полуприкрыв глаза усталыми веками, смотрел презрительно и гневно. Наконец ударил мечом по чаше.

— Хватит слов! Никто не отнимает у вас, сытно вкушающих, ваши драгоценные жизни. Я просил для солдат, голодных, усталых, израненных в боях, хлеба и вина. Вы жалеете кусок лепешки, а они лили за вас кровь, отдавали жизни. — Он поднялся. — Что же! Сидите на своих мешках. Придут римляне и отберут все. Вас обратят в рабство, дочерей и жен угонят на забаву. Этого вы хотите? — Он обвел взглядом притихший пир, грозно насупился и вышел.