Иван Ботвинник - Скиф Страница 4

Когда полководец скрылся за дверью, гости загудели.

— Это он зря, — степенно проговорил Гармодий, — что отдать самим все Митридату, что римляне отберут — все равно.

— К тому же я слышал, — вставил сухой красноносый сицилиец, — царь Митридат обещал свободу рабам и права эллинского гражданства скифам…

— Римляне всего не отнимут, — успокоительно добавил отец Бупала. — Окончится война — окончится грабеж. А торговать, что с Римом, что с Элладой, все равно: мы купцы, а не воины.

«Да, пир, кажется, удался на славу», — усмехались, расходясь по домам, купцы.

Полидевк провожал Аристоника и Алкея до конца улицы. Архонт ужасался корыстолюбию херсонесцев и просил юного ритора бывать у них запросто: его дочь Иренион играет на кифаре…

V

Хождение в гимнасий стало для Филиппа мукой. Теперь нельзя было в одиночестве бродить вдоль взморья, перепрыгивать с камня на камень, дышать освежающим йодистым запахом водорослей — и это запретили! Агенор строго-настрого приказал рабу, провожающему детей в гимнасий, ходить через город и не пускать мальчиков шататься по взморью.

Никий любил базар, да и раб предпочитал более короткий путь. Суета, шум, гомон, жаркое дыхание толпы не угнетали Никия, как Филиппа, а, наоборот, забавляли и бодрили. Он любил останавливаться перед лавочками керамиков. Глиняные расписанные горшки, золоченые свинки, ярко раскрашенные уточки и петушки, свиристелки приводили его в восторг.

А разносчики ледяной сладкой воды — ярко-красной, оранжевой, травянисто-зеленой! Как они поют! Их колокольчики так и звенят в такт пению!

А медный ряд, где, склонив головы над горном, с обожженными лицами и волосами, перехваченными у висков темной лентой, в синих и алых хитонах искусные ремесленники куют молоточками узорные коробочки, браслеты и диадемы с цветными дешевыми камешками для небогатых модниц…

Влево от медников тянулись ряды со снедью. Шумные, веселые торговки, окликая прохожих, предлагали им жареное семя, орешки в меду, сушеные и вяленые плоды. Молодые толстощекие гречанки прохаживались с высокими корзинками на головах и пели:

— Горячие, горячие лепешки…

Плечистые полунагие рабы рубили на части туши быков, свиней и овец.

Рыбный ряд спускался к морю. Смуглые бородатые рыбаки продавали еще живую, трепещущую рыбу, крабов и черные блестящие ракушки с жирными улитками-мидиями.

В самом дальнем углу базара, точно пещеры сказочных циклопов, зияли черные и закопченные входы в кузницы. Оттуда слышался непрерывный грохот и вырывалось пламя.

На поляне возле кузниц толпились стада овец, пригнанных из степей Скифии. Одетые в короткие, расшитые по краям и на груди кафтаны, в длинные, навыпуск, также украшенные узорами, матерчатые штаны, в остроконечных шапках, отороченных мехом, с колчанами и кинжалами на кожаных поясах, скифы плотно сидели на своих резвых крутобоких лошадках. Молчаливые, настороженные, с обветренными бронзовыми лицами, с рыщущими беспокойными глазами, кочевники всегда будили у горожан неясную тревогу.

Филипп увидел: от толпы скифов отделился молодой всадник. Дорогая накидка из черной, расшитой бисером ткани поверх кафтана, золотые насечки на самостреле и колчане, увитом широкими алыми лентами, обилие золотых блях и ожерелий на всаднике и лошади свидетельствовали о его знатности. Темно-рыжие волосы густой гривой падали на откинутый узорчатый башлык. Всадник горячил коня и тут же, горделиво выпрямившись, привстав на стременах, натягивал поводья. Филипп, удивленный, остановился. Круглое румяное лицо, вздернутый нос, надменный пухлый рот, серо-зеленые улыбающиеся глаза девушки-всадника показались ему знакомыми.

— Ракса! — воскликнул он. — Как ты выросла! Я не сразу узнал тебя!

Ракса опустила голову.

— У нас беда, Филипп, — заговорила она, и ее прерывающийся печальный голос подавил радость встречи. — Дядю Гимера растоптал дикий тур. Дед послал за тобой…

— Я поеду, конечно, поеду! — горячо отозвался юноша. — Вернусь домой. Ты подождешь?

Ему не очень хотелось, чтобы Ракса ехала следом за ним, но она поехала. Опять была горделивой, высокомерной — внучка царя!

Агенор даже не дослушал Филиппа, сразу же приказал готовить его к отъезду. Он скрывал это, но был рад хоть на неделю-две избавиться от нелюбимого сына. Отец Бупала несколько раз ловил его на пристани и начинал жаловаться, что «дикий паршивый скиф, этот барс, свирепый, как и все его дикое племя», чуть не загрыз его бедного малютку.

— Загрыз! Зубами, как тигр, вцепился в горло беззащитного ребенка!

Агенор каждый раз обещал высечь своего «паршивого скифа», и сделал бы это, но родителя пострадавшего почему-то не устраивала такая «слабая мера». Он однажды долго мямлил о каких-то торговых затруднениях и в конце разговора недвусмысленно намекнул, что… Агенору… если он благородный человек… если… Одним словом: в жертву деве Артемиде-целительнице принести шесть годовалых ягнят! — вытекало из этого намека.

Агенор возмутился:

— Мой Филипп, да он же котенок, а твой сын не слабее трехлетнего бычка. Это твой буйвол придушил мою крошку! — сразу же проснулись в нем чадолюбивые чувства.

Но все же, решил купец, лучше, если Филипп не будет попадаться на глаза обиженным. Пусть едет. И уже поторапливал рабов:

— Собирайте молодого господина, да быстрее, быстрее!

И Филипп на другой день выехал из отчего дома.

Солнце поднялось, но степь еще не обсохла от утренней росы. Влажные травы искрились мягким золотисто-изумрудным отблеском. Россыпи тюльпанов, темно-пурпуровые узоры диких гиацинтов, разметанные тут и там звездочки нарциссов дорисовывали яркий травяной ковер. Далеко над морем стлался светлый туман. По пронизанному солнечными лучами небу тянулась цепочка гусей.

Филипп и Ракса ехали во главе отряда. Скифы на некотором расстоянии следовали за своей царевной. Ракса, не отводя глаз от лица Филиппа, обстоятельно растолковывала ему скифские династические дела: после смерти Гимера старый царь Гиксий остался бездетным. У Гиксия было трое детей: Тамор — мать Филиппа, Урм — отец Раксы и Гимер. Урм и Гимер погибли. Тамор покинула родину. Если бы Филипп вернулся к своему народу, он стал бы после смерти Гиксия царем. Тысячи храбрейших воинов ждали бы его повелений.

— Как красиво! — мягко перебил ее Филипп, указывая на тающие вдали силуэты гор Тавриды.

Ракса, дико гикнув, пришпорила коня. Скифы с хриплым воем понеслись за нею. Степь, небо, золотые тюльпаны и всадники — все неслось. Наконец Филипп догнал девушку и схватил ее коня под уздцы. Ракса расхохоталась. Ее темно-рыжие космы заплясали по плечам. Она нагнулась и поцеловала юношу в губы, засмеялась, гикнула, и все снова понеслись вскачь. Ночевали в степи. Через несколько дней прибыли в стойбище Гиксия.

Было уже темно. Пылали костры. Виднелись силуэты крытых телег с поднятыми оглоблями. На фоне колеблющегося пламени мелькали длинные тени людей в остроконечных шапках. Где-то рядом пасся табун лошадей. Хруст травы и глухие удары копыт о землю доносились из темноты. В глубине стойбища вздымалось к небу пламя двух огромных костров. Около одного из них, окруженный старейшинами, сидел Гиксий. Все, в том числе и царь, внимательно следили за висевшей над костром лошадиной тушей.

Ракса подвела Филиппа к деду. Гиксий поднял худое морщинистое лицо. В свете костра мелькнули чахлая рыже-седая бороденка и острые, несмотря на годы, светло-золотистые глаза. Гиксий безмолвно указал внуку место у своих ног. Когда Филипп уселся, скифский царь положил на его голову свою легкую теплую руку.

— Я рад, что ты приехал… Ты — эллин, но ты похож на мать. Тамор была первая красавица в степях.

Филипп тяжело вздохнул: все говорят о красоте его матери, а он никогда ее не видел. И увидит ли… Ракса и дед любили его, и любили, наверное, искренно; не избалованный ласками, он всегда внутренне тянулся к ним, но как ему не хватало теперь матери: эллин он или скиф? Только она могла бы сказать, кто он. Дед снял с его головы руку. Филипп еще раз вздохнул и уставился неподвижным взглядом в пространство.

У второго большого костра стояла высокая царская колымага с открытым пологом. К ней было привязано три вороных коня и один золотистый. У костра и колымаги суетились женщины. Поверх их одежд из тонких и грубых домашних тканей, расшитых яркими узорами, поблескивали и позванивали серебряные и золотые украшения. Женщины то и дело подтаскивали охапки сухого тростника и непрерывно питали пламя. Где-то заржала кобылица. Привязанный к колымаге золотистый конь коротко и призывно ответил ей.

— Пора!

Гиксий встал, держа в руке нож с широким блестящим лезвием. Он направился к царской колымаге. За ним гурьбой двинулись старейшины. Вокруг закричали и заплакали. Спокойная и горделивая до сей поры Ракса рывком разорвала на себе одежду и пронзительно завыла. Она царапала обнаженную грудь, лицо, рвала волосы.