Марта Шрейн - Эрика Страница 32

— Четыре года, граф. Здравствуйте! Ну, во–первых, я рад уже тому, что вы живы. А во–вторых, выпьем за встречу. А потом уж поговорим. Я поесть вам принес.

— Вы принесли вино? Это замечательно, спина горит. Надо вином обработать. — Граф лег лицом вниз, и Гедеминов увидел, что рубашка прилипла на спине, где гноилась рана ввиде кровавой звезды.

— Да что же это такое?! Откуда это? — поражен был всегда невозмутимый князь.

— Это в НКВД. Попов обработал, — перешел на французский граф. — Сам допрашивал меня в подвале. Я признался, что завербован немецкой разведкой. Я дал подписку о неразглашении того, что со мной было. Но вам, князь Александр, я сейчас все расскажу.

История графа Петра была следующей.

После того как он записался в штрафную роту, у него в голове была одна мысль: «При первой же возможности присоединиться к Русской освободительной армии». Оставаясь в неволе почти двадцать лет, граф понятия не имел, что творится в мире. И немцев во Второй мировой воспринимал как освободителей типа Антанты. Потому он и записался в штрафную роту.

В плен он попал с ранением левой руки. Потерял сознание из–за большой потери крови и очнулся в немецком госпитале. Рану зашили. Через некоторое время его вызвали к начальнику госпиталя на комиссию. Рядом с врачом сидел офицер. Граф Петр с интересом разглядывал его форму. Офицер тоже смотрел на странного русского солдата, в глазах которого не видел страха и обреченности. На рядового он не был похож, хотя острижен наголо.

— Кто вы? — спросил офицер. Граф Петр ответил:

— Я поручик царской армии, граф Петр Гарабурда.

— О! — обрадовался офицер. — А я граф фон Роон.

Они разговорились. Граф Петр рассказал о себе.

— Я отправлю вас во французскую зону как француза, оказавшегося в начале войны на территории России. Больше я ничего для вас, к сожалению, сделать не могу. Прощайте.

Обещание свое он выполнил.

— Это было в 1944‑м, — продолжал граф Петр свой рассказ. — Мы организовали побег, и я сражался во французском Сопротивлении. В то время я уже смирился с Советской властью. Думал, Родина есть Родина. Власти приходят и уходят, а родная земля остается. Когда кончилась война, я со свидетельскими показаниями об участии в Сопротивлении, награжденный французскими наградами оказался в советской комендатуре в Берлине. Нас было много. Некоторые из нас воевали с фашистами в Италии. С нами хорошо обращались, и мы думали: «Страна стала другой».

Через восемь месяцев мы приплыли в Одессу. Нас встречали множество людей. Живой коридор цветов, по которому мы шли к большому зданию, заставил нас растрогаться до слез: «Родина любит нас». Но в здании были две двери. Одни, в которые мы входили, и другие, «черный ход», откуда нас выводили как предателей Родины и шпионов. Заседавшая там же «тройка» определила мне 13 лет лагерей. Любят они это число. Но и это было не все. Меня, как шпиона, допрашивал палач НКВД, наш Попов, а после допросов, под занавес выжег мне звезду на спине. Чтобы я до конца жизни сожалел о содеянном и помнил о советском строе.

Гедеминов медленно сказал:

— Вот что, граф, вы пока пейте и ешьте. Вернусь с профессором. Вы его помните. Он еще жив и по–прежнему не свободен. Это чепуха — ваша рана. Только физическая боль. Вам нужно другое. Вернетесь к творчеству, и все душевные раны зарубцуются. Кстати, за мной пришла княжна Мари. Красивая женщина. Я знаю, она к вам неравнодушна. Может, от этого сообщения вам легче станет? Если можете сесть, сядьте, и давайте выпьем вина. Начальство меня любит. Вина они пьют из подвалов, столетние вина. Ваше здоровье, граф. А с Поповым и у меня свои счеты. Придет время — расквитаюсь и за вас. Куда он от меня денется?!

Произвол судьбы

Аделина тоже верила, что после войны ее освободят и она наконец найдет дочь и мужа. Однажды профессор получил весточку. Писал его племянник, который был до войны работником музея, а теперь рубил уголь вместе с другими немцами на шахтах Караганды. Профессор сказал Аделине: «Здесь он упоминает о каком–то Фонрене, Фридрихе. Это случайно не ваш муж? Этот Фридрих Фонрен работал в Московском Политехническом институте. Перечисляются еще немецкие фамилии…».

Аделина побледнела и еле устояла на ногах. Радость и страх сковали ее одновременно. «Жив! Но что я скажу ему про Эрику?» — мелькнуло в голове. Она написала мужу всю правду. После этого переписка, хоть и редкая, но завязалась Они поддерживали друг друга в письмах, надеясь на лучшее. Однако амнистия не коснулась заключенных немецкой национальности.

В том далеком довоенном июне Фридрих Фонрен, проводив на вокзал жену и дочь, и оставшись один в квартире, вдруг забеспокоился. Он чувствовал: вот–вот должна была разразиться война. Никто в нее не верил, но об этом говорили все чаще. В последнее время в институте отношение к нему, как к немцу, было более чем прохладным. Заявление об отпуске, правда, подписали, и на 22 июня у него был билет на вечерний поезд. Уже на вокзале он услышал сообщение о том, что началась война и все мужчины мобилизуются на фронт. Это была катастрофа. Фридрих Фонрен не разделял оптимизма людей по поводу неприступности страны и понимал, что война эта закончится не скоро. Он сдал билет, вернулся домой, сложил вещи жены и дочери в чемодан, в другой положил скрипку, семейные фотографии и постучался к соседке, чтобы оставить у нее все это на хранение. Соседка эта обычно охотно оставалась с маленькой Эрикой. Но в этот раз Фридрих Фонрен был удивлен ее холодным отношением к себе и понял: теперь она видит в нем только врага. Подумав, соседка все же согласилась и взяла вещи. А Фонрен сложил в рюкзак продукты, теплые вещи, сапоги и отправился на сборный пункт в военкомат.

Во дворе военкомата было много народу, и по громкоговорителю объявили, где именно должны были собираться мужчины немецкой национальности. Фонрен понял все. Там уже стоял конвой.

Подкатили грузовики. Немцев срочно погрузили и повезли на вокзал. Вместо пассажирского вагона на юг ему был уготован товарный, в котором перевозили скот и который, похоже, никто никогда не мыл. Их привезли на заготовку леса. Продукты у всех кончились. Люди были размещены в каких–то временных бараках и ожидали, что их накормят, но кормить немцев никто не спешил. Охранники или не разговаривали с ними, или ругали их площадной бранью. Не приученная к физической работе московская интеллигенция падала от усталости. Но в лесу всегда можно было расставить силки, поймать дичь. Летом кормились корнями и корой деревьев, осенью — ягодами, грибами и орехами. И все же все четыре года войны молодые люди умирали от цинги и воспаления легких. А живые ждали конца войны. Но когда, наконец, наступил этот день, и Фридрих Фонрен поверил, что теперь отыщутся его жена и дочь и все они снова заживут в своей маленькой московской квартире и будут счастливы, как до войны. Немцев поместили в товарные вагоны и повезли в Азию, в шахтерский город Караганду. Кто–то грустно произнес старинную русскую пословицу: «Вот тебе, бабка, и Юрьев день». Это был крах. А ведь он столько думал о встрече, он представлял себе свою Аделину похудевшей, в плохой одежде, но такую же молодую и красивую, а рядом с ней подросшую длинноногую Эрику. Ей должно исполниться в июле семь лет. Он думал: «Она меня не узнает. Может, даже будет первые дни бояться меня, но потом привыкнет». Гадал, как встретятся они с женой, как бросятся друг к другу навстречу. Наверное, Аделина будет плакать от радости. Да и он едва ли удержится от слез.

Остановка прервала его приятные мысли о встрече с семьей. Двери вагона раскрылись, и кто–то грубо крикнул:

— Выходите, господа фашисты! Быстро строиться в шеренги.

Работать в шахте было гораздо труднее, чем на лесозаготовках. К тому же и без того маленькие хлебные пайки для немцев урезались. Шахтеры требовали справедливого распределения хлеба, а немцы должны были молчать. Их бы все равно никто не выслушал. Теперь главным для них было найти своих близких. Многие оставили родных за две, три тысячи километров отсюда, а находили совсем рядом, в Казахстане. Переписка им не запрещалась. И каждый, кто находил своих, спрашивал о знакомых. Таким образом поиски ускорялись в десятки раз. В одной бригаде с Фонреном работал Адольф Тринкверт. Он нашел своего дядю, профессора Тринкверта, в лагере и сообщил тому о своих товарищах, и о Фонрене в том числе. Именно тогда Фридрих получил письмо и узнал, что его жена Аделина отбывает срок и работает в зоне врачем. Фридрих Фонрен был поражен: почему она не в Трудовой Армии, как все немцы? Какое преступление могла совершить его Аделина, добрая и мягкая по натуре, которая даже голос ни на кого повысить не могла? И где их дочь Эрика? Он написал жене письмо, в котором не было вопросов (цензура этого бы не допустила). Он писал ей о своей любви, вспоминал тихую счастливую жизнь до войны и ждал ответа. Ответ пришел нескоро и был невеселым. Аделина написала ему всю правду, винила себя в потере дочери. Фонрен снова написал жене письмо, просил ее не казнить себя, пообещав навести среди знакомых справки о сестре и дочери. Но жить ему было все трудней. Все больше ослабевших от голода и непосильного труда не могли подняться из шахты на поверхность. Когда упал его друг Адольф Тринкверт, Фонрен потащил его медленно к клети. Ему никто не помогал. Немцев за людей не считали. Да и сам Фонрен чувствовал, что долго не протянет. На всякий случай он написал жене прощальное письмо, чтобы она не забывала, как он любил ее, и пожелал ей найти дочь и Лизу. И наступил день, когда Фридрих Фонрен действительно был не в состоянии выбраться из шахты. Его друг Адольф был в больнице и надеяться ему было больше не на кого. Он лежал обессиленный, а шахтеры переступали через него, пинали его и говорили: «Вот еще один фашист подыхает».