Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи Страница 32

Это был самый подходящий момент для меня открыть рот. Я мог показать им всем настоящее завещание, чтобы они узнали правду. Я мог показать всем им, какая лживая до печенок у Мингуилло душонка. Но я не сказал gnente di gnente, ровным счетом ничего, о завещании. Я пытался сбросить с себя страх, наступить ему на горло и дать себе хорошего пинка.

– Отстань от меня! – кричал я на него. – Отвали! Ты же не черная оспа!

Но я так и не промолвил ни слова, а только ходил по комнате и предлагал сладкое вино благородным дамам и господам.

В оправдание того, что я трусливо растратил самые первые драгоценные дни, я могу сказать только одно. Я начал думать, что у нас все получится и что мы сможем защитить Марчеллу от Мингуилло, пока она не станет совершеннолетней: я и другие слуги. Конт Пьеро тоже может помочь нам, ничего не подозревая о настоящем завещании.

Но я не учел, что у Мингуилло, того грязного цыпленка Вельзевула, тоже был план. И она стала его жертвой. Нет мне прощенья, нарисованная свинья Господня!

Мингуилло Фазан

Я даже не заметил, как Марчелла начала превращаться в женщину. На похоронах моего отца, которые проходили в отсутствие его тела, я впервые обратил внимание на то, как взгляды гостей мужского пола дольше необходимого задерживаются на Марчелле. Даже я вынужден был признать, что черты ее бледного личика обрели тревожную привлекательность. Это был уж верх неприличия – выставлять такую кожу на всеобщее обозрение. Ее лицо заканчивалось у воротника, и любопытные взгляды мужчин, казалось, хотели заглянуть под него. И почему в уголках ее губ всегда таилась улыбка? Что такого смешного Марчелла видела в происходящем? Даже мать стала как-то мягче относиться к ней, и с этим что-то надо было срочно делать.

Мои собственные глаза то и дело устремлялись к мягким серым теням, которые отбрасывали подаренные Пьераччио жемчуга на тоненькую белую шейку Марчеллы. Чем дольше я смотрел на ожерелье, тем сильнее ощущал, что мои пальцы мне не повинуются.

Проницательный читатель уже наверняка догадался, что автор этих строк не привык к тому, чтобы исполнению его сокровенных желаний что-либо мешало. Правда заключалась в том, что, если бы не таинственное исчезновение подлинного завещания, я бы отдал Марчеллу тому, кто предложил бы за нее самую высокую цену, и превратил бы отцовские похороны в двойной праздник.

Если бы не проклятое пропавшее завещание, я бы выдал ее за какого-нибудь благородного господина, намного старше ее, разумеется, поскольку никто из молодых не взял бы ее замуж из-за искалеченных ног. При желании наверняка отыскался бы какой-нибудь побитый молью конт, который с радостью бы женился на ней. Потому что о том, сколько раз шестьдесят делится на двенадцать или тринадцать, можно думать бесконечно и с наслаждением, Я уже представлял себе, как какой-нибудь старый козел робко ласкает ее стыдную щелочку своей отсохшей штукой. Если она у него встанет, естественно. Учитывая раздражение того места и все прочее.

Но в данный момент я не мог позволить себе обзавестись любопытным, надоедливым и неглупым зятем; сначала я должен отыскать настоящее завещание и уничтожить его. Поскольку будущий зять имеет полное право и даже обязан потребовать предоставить ему определенные документы, прежде чем подписывать брачный контракт.

Мое поддельное завещание, должным образом состарившееся и покрытое коричневыми пятнами, не вызовет никаких вопросов – при условии, что никто не станет сличать идентичность почерка моего папаши.

А вдруг настоящее завещание обнаружится в этот самый неподходящий момент? Я с легкостью мог вообразить, что будет дальше. Как только моя сестра будет объявлена наследницей, уже на следующее утро к нам постучится мистер Вор, Укравший Завещание, и предложит ей руку и сердце.

Кто бы ни взял это завещание, будь оно трижды проклято, он не желал мне добра. А если он вдобавок захотел бы запустить руку в мой карман, то без проблем обрел бы достойного компаньона по обеденному столу в лице предполагаемого супруга Марчеллы – до свадьбы или сразу после нее. А что, если Марчелла забеременеет? Я никак не мог допустить, чтобы у нее появился ребенок, еще один кровосос, готовый вцепиться в мое наследство, и очередной грозный претендент на мой обожаемый дворец, Палаццо Эспаньол.

Было бы верхом глупости с моей стороны позволить случиться чему-либо подобному.

А потом, однажды утром, мои пальцы не смогли оторваться от жемчугов Марчеллы, и я вдруг обнаружил, как они все туже затягивают ожерелье у нее на шее. Эта сводящая меня с ума улыбка исчезла, сменившись выражением ужаса. И кто знает, чем бы все кончилось, если бы меня не отвлек мой камердинер Джанни очередным идиотским вопросом по поводу затерявшегося галстука?

Джанни дель Бокколе

Жемчуга сделали свое дело. Я вдруг вспомнил маленькую бедную Риву и те черные бутылочки, а потом набрался мужества и пошел за завещанием. Я планировал перехватить гондолу конта Пьеро, когда он прибудет в Палаццо Эспаньол, и перемолвиться с ним наедине у пристани.

Но, придя за завещанием, я выяснил, что я совсем не такой умный, как полагал.

Потому что документа не было там, где я оставил его. Где Я думал, что оставил его. Похоже, я ошибся и случайно спрятал его в другое место. Должно быть, я тогда был не в себе после того, как застал Мингуилло затягивающим на шее Марчеллы удавку из жемчугов.

Ну, я перерыл все свои выдвижные ящики в шкафу. Я вывернул наизнанку свои карманы, оставив одежду кучей валяться на полу. Я даже прощупал изнанку занавесок. Распорол тюфяк. Ничего. Gnente di gnente.

Марчелла Фазан

– Почему ты молчишь? – пожелала узнать Сесилия Корнаро. – Я встречала более разговорчивых монахинь. Хотя нельзя сказать, что я возражаю против капельки тишины после твоей нескончаемой болтовни.

– Мой брат вернулся, – пробормотала я, перебирая пальцами жемчужины в ожерелье и поглаживая синяки на шее, которые прикрыла шалью.

– И каким же образом это мешает тебе рисовать портрет маленького Контарини?

Мой натурщик моментально воспользовался возможностью, чтобы потянуться и зевнуть. Но стоило Сесилии метнуть на него один-единственный взгляд, как мальчик тут же принял прежнюю позу и на лице его промелькнул страх. Я подмигнула ему, и он робко улыбнулся мне в ответ.

– Не забывай, что бедный отец Марчеллы недавно скончался, – с грустью заметил Пьеро.

– И что же, это мешает ей рисовать?

Между нами пролегла чья-то тень, и незнакомый голос произнес:

– Вовсе нет, на мой неискушенный взгляд. У вас получается просто замечательно, мисс. Молодой джентльмен на вашем портрете как живой.

Сесилия окинула незваного гостя внимательным взглядом с головы до ног так, как это она делала всегда – словно прошлась среднего размера кисточкой из беличьей шерстки по его телу, которое, кстати говоря, было крупным, ладно скроенным и хорошо одетым. Она задержалась на его голове, встретив взгляд его спокойных серых глаз своими бесстрашными зелеными очами.

– Шотландец, полагаю? – с видимым удовлетворением поинтересовалась она, словно вычислила сей факт исключительно по его мускулатуре, коже и чертам лица.

– Шотландец, мадам. Пришел узнать, не окажете ли вы мне честь написать портрет моей супруги Сары. – Голос его смягчился, когда он произносил ее имя, так что оно прозвучало как двухтактный вздох.

– А где же сия славная леди? – услужливо поинтересовался Пьеро.

– Осталась в Эдинбурге. Здоровье не позволяет ей путешествовать. Я отдам все, что у меня есть, нет, все, что потребуется, дабы отвезти вас к ней.

– Она умирает? – со свойственным ей тактом полюбопытствовала Сесилия.

– Боюсь, что так. – Голос мужчины не дрогнул, но прозвучал едва слышно.

Парнишка Контарини содрогнулся всем телом и поспешно убрал руку с черепа, на который возложил ее по настоянию Сесилии. В смятении он опустил ее на высушенную ящерицу, которую художница положила на шелковую скатерть перед ним как символ быстротечной юности. Он вскрикнул, чем навлек на себя то, чего боялся более всего: строгий взгляд Сесилии Корнаро. Она не сказала ему ни слова, но он, как ошпаренный, вылетел из студии.

Сесилия рассмеялась и дружелюбно посмотрела на нашего гостя.

– Присаживайтесь, мистер Шотландец, и расскажите нам о себе.

Выяснилось, что Хэмиш Гилфитер торговал разными разностями. Шотландская клетка стала последним писком моды в Европе, и он кочевал из страны в страну с тюками яркой мягкой шерсти. Его итальянский был превосходен, а раскатистый шотландский акцент лишь придавал ему особое очарование. Сесилия внимательно слушала его.

– Поясните, что заставляет вас думать, будто ваша Сара достойна портрета. Портрета кисти Сесилии Корнаро.

Хэмиш Гилфитер улыбнулся.

– Понадобится не одна встреча, чтобы рассказать вам об этом.