Мишель Ловрик - Книга из человеческой кожи Страница 33

Хэмиш Гилфитер улыбнулся.

– Понадобится не одна встреча, чтобы рассказать вам об этом.

Пьеро протянул ему руку.

– Что ж, тем лучше.

Джанни дель Бокколе

Пропавшее завещание я искал везде, где только мог. Я настолько растерялся, что уже не доверял своей памяти, которая никогда не была особенно хорошей, учитывая бесконечные оплеухи, которыми меня регулярно награждал Мингуилло. Чем больше я силился сообразить, куда же сунул его, тем больше запутывался. Дошло до того, что я уже не мог вспомнить, когда именно спрятал его.

А мысль о том, что Мингуилло мог зайти в мою комнату и забрать завещание, вообще едва не доконала меня. Но, если бы он увидел его, то устроил бы мне жестокую взбучку, после которой я наверняка остался бы без места. Тем не менее Мингуилло обращался со мной так же, как раньше, разве что добавил несколько тумаков из-за обеспокоенного выражения, появившегося у меня на лице, которое и без того ему никогда не нравилось.

Я попробовал задать наводящие вопросы Анне.

– Ты часом не видала здесь где-нибудь клочков бумаги? Ну, таких, официального вида? Скажем, когда убиралась в моей комнате?

Но она сердито запричитала:

– Да здесь сущий casino![69] Бумага валяется повсюду! А ты… ты вечно хвалишься тем, что умеешь читать и писать! Подумаешь!

Я так понял, что это означало «нет». Стыд и позор, что мой старый хозяин, мастер Фернандо Фазан, экономя свои деньги, не озаботился обучить служанок грамоте. Анна вечно негодовала по этому поводу, потому что, хотя она говорила как всамделишная леди, писать она не умела.

Должно быть, я просто позабыл, куда сунул завещание в последний раз, когда перепрятывал его. Ничего не поделаешь. Вот что я повторял себе снова и снова.

Сестра Лорета

Я изрядно удивилась, узнав, сколько дней провела прикованной к постели.

В наказание за то, что все это время я обходилась без молитвы, я слизала языком пыль со своего распятия. Лежа в грязи на полу, я вылизывала крест. Пыль и грязь стали единственной пищей для моего тела, которую я позволяла себе в течение многих дней, если не считать апельсиновых косточек, которые я сосала в память о ранах Христовых, как поступала Вероника Джулиани.

Мои крошечные и прозрачные ангелочки продолжали являться ко мне при свете дня, совершенно отчетливо проступая на фоне побеленных стен; или они появлялись, когда я смотрела на солнце. Я радостно приветствовала их, поскольку эти прелестные создания были свидетельством того, что меня отметил своей милостью наш Отец Небесный.

Но увидеться с сестрой Софией мне не позволяли. Я была уверена, что милое дитя по своей воле никогда бы не пожелало разлучаться со мной. Должно быть, ее держали в той части монастыря, куда мне доступ был воспрещен: мне не дозволялось прогуливаться подле фонтана Зокодобер, поблизости от которого в большой и просторной келье она жила со своей сестрой-безбожницей Рафаэлой. Я изводила себя мыслями о том, что ненавистная priora могла, против обыкновения, сказать мне правду – что Софию поручили заботам лживого и ложного ангела, сестры Андреолы, чья келья тоже располагалась неподалеку.

А эти презренные насмешницы, монастырские сестры, выискивали любую возможность, чтобы заставить лихорадку вновь вернуться ко мне. Они оставляли записки непристойного содержания в моем сборнике гимнов и шептали имя сестры Софии под моим окном. Я записывали имена своих мучительниц на клочках бумаги, а потом сжигала их. Хлопья пепла корчились в пламени, подобно еретикам, и разлетались по комнате.

Мне приходилось каждый день сжигать имя сестры Андреолы, поскольку она придумала новое дьявольское развлечение в монастыре. Она стала делать вид, будто к ней является сам Господь Бог, и начала записывать свои видения. Эти видения передавались из рук в руки, вызывая всеобщее восхищение и обожание. И только я одна помнила слова Терезы Авильской: «Слабый пол по природе своей более подвержен нечестивым видениям, насылаемым на него дьяволом. Слабый пол также склонен делать вид, будто обладает божественными добродетелями, стремясь на самом деле лишь к личному возвышению».

Все эти пророчества прекрасным и страшным образом воплотились в сестре Андреоле.

Что бы она ни делала, каждый ее поступок моментально становился объектом подражания. Очень скоро уже десятки невежественных монахинь торопливо записывали на клочках бумаги свои видения. Монастырь Святой Каталины превратился в клуб любителей беллетристики, причем каждый из них наперебой уверял других в истинности посетивших его нелепых видений. Ко мне явилась priora с сообщением о том, что даже мою возлюбленную сестру Софию постигла та же участь. Она узрела черную птицу, что наверняка символизировало Смерть, влетевшую к ней в келью.

– Птица сказала ей, что она должна избегать сестру Лорету, иначе та принесет ей боль и страдания.

Я запротестовала:

– Дьяволу часто удается завладеть невинным карандашом. Вот к чему приводит испорченное влияние сестры Андреолы на бедную сестру Софию!

Priora многозначительно улыбнулась. И тогда, пожалуй, с излишней поспешностью я рассказала ей об ангелах, которые приходят в мою келью в дневные часы и летают вокруг меня до тех пор, пока у меня не начинает кружиться голова.

– Заявляю, что дальше слушать ваши бредни положительно невозможно! – вскричала priora.

Она взяла меня за руку и повлекла за собой в oficina.[70] Разумеется, обладая нечеловеческой физической силой, я могла повергнуть ее наземь при первом же шаге. Но вместо этого я предпочла продемонстрировать покорное смирение.

– Подождите здесь, – яростно бросила мне она. – Я пошлю за доктором.

Мингуилло Фазан

Я сделал интересное открытие относительно своей сестры: оказывается, она панически боится монастырей.

Для начала я заметил, что Марчелла отводит глаза, когда мы проплывали мимо церкви Тела Христова в гондоле. А потом, когда мы оказались рядом с церковью Сант-Альвизе, она вдруг испытала такой приступ страха, что, презрев свою обычную хромоту, вдруг припустила едва ли не галопом, как скаковая лошадь, стараясь убраться подальше. Стоя в церкви на службе, она никогда не смотрела на монахинь, поющих свои гимны из-за решетки,[71] отделяющей их от остальной конгрегации, как поступила бы на ее месте любая любопытная девушка. Она умоляла оставить ее дома, когда мать отправлялась с визитом к своим отошедшим от мира кузинам в parlatorio[72] в монастыре. И она не прикасалась к мягким и пахучим лепешкам, которые мать приносила оттуда домой.

И вот, когда я возлежал с одной из шлюх Испанской мадам в Каннареджио (мне думается лучше всего, когда я вообще не думаю), мне вдруг пришло в голову, что самый легкий способ избавиться от претендента на мои владения – как можно скорее обвенчать Марчеллу с Господом. А тот, как известно, не потерпит ни заместителей мужа, ни собственности, не считая той малости, которую он взимает за оказание своего сурового и аскетического гостеприимства. В тот год такса составляла тысячу дукатов, то есть ничтожно малую толику приданого для достойного замужества, что равнялось доходу от продажи одной партии «Слез святой Розы».

Стоило монахиням оказаться взаперти, как крылья им подрезала бедность. Они не могли вырваться на волю, только лишь для того, чтобы заработать себе на хлеб, раздвигая ноги перед первым встречным. Монастыри не готовили их для другой профессии. Так они и сидели там. Пока не умирали.

Разумеется, некоторые и без того обнаруживали склонность к лесбийской любви, и на другую все равно бы не согласились. В противном случае женская дружба обязательно означает выдирание волос и взаимные упреки. У мужчин, оказавшихся в замкнутом кругу себе подобных, развивается семейственность; женщины же стремятся причинить друг другу максимальный урон.

– Чему ты улыбаешься? – поинтересовалась моя испанская шлюха. – Y que es este libro?[73]

Моя книга в обложке из человеческой кожи выпала у меня из кармана во время наших предварительных забав. Я выхватил ее из-под тяжелого белого бедра шлюхи и ударил ею женщину по лицу. Никто не смеет прикасаться к ней, кроме меня – или моего лекаря, что случалось крайне редко. Она должна усвоить это раз и навсегда! Мне пришлось заплатить ей в двойном размере, потому как она выпала из трудового графика на несколько недель из-за синяка, который я ей поставил. Откровенно говоря, это было мое последнее развлечение в данном заведении, поскольку Испанская мадам отказала мне от дома, если можно так выразиться, одарив таким взглядом, от которого, наверное, свернулось бы и самое свежее молоко. Для пущего эффекта за спиной у нее высился громила, связываться с которым я посчитал ниже своего достоинства. Неистраченные деньги я спрятал в ящик стола «для особых нужд».