Андрей Колганов - Йот Эр. Том 1 Страница 33

Затем снова были бои, постепенный отход к Главному Кавказскому хребту, схватки на горных склонах, в долинах и ущельях. Со своим полком майор расстался – его перевели в штаб дивизии, начальником разведотдела. И вот теперь немцы, прижав дивизию к горам, рассекли ее на несколько частей, вышли в расположение штаба, и Яков Францевич с частью штабных работников вынужден был отступить по какой-то тропе, вившейся по склону ущелья, в высокогорье.

В хаосе камней и кустарника им удалось оторваться от преследования, но выхода из ущелья не было. Прорываться с боем? Это мощной ударной силе почти в полтора десятка человек, с одними пистолетами да двумя ППШ, в дисках которых почти не оставалось патронов? Надо было найти какое-то место, где можно переждать, пока обстановка не переменится к лучшему.

9. Пещера

Пробираясь по крутым скалистым склонам в безуспешных поисках тропы, которая вывела бы их из этого тупика, они натолкнулись на пещеру, дававшую хотя бы укрытие от пронизывающего ветра. В сумерках, чтобы не выдавать лишний раз свое присутствие, натаскали в пещеру немало дров, – удалось обнаружить место, где некогда сошедшая с гор лавина сгребла в кучу множество остатков переломанных ею деревьев и кустарников. От отсутствия воды тоже страдать не приходилось – на крайний случай сгодился бы и снег, но в пещере вода лилась тоненькой струйкой с одной из стен.

Да, на везение жаловаться было грех – от немцев отбились, от погони оторвались, укрытие нашли, можно было согреться у костерка, обложенного камнями, излучавшими тепло… Одно было плохо – еды у штабных работников с собой не было. Считай – совсем. Несколько сухарей в карманах, полплитки шоколада да одна банка консервов в заплечном «сидоре». Продукты растянули на двое суток, но сколько еще предстояло дожидаться, когда немцев отгонят от входа в ущелье?

Первым не выдержал замполит дивизии, невысокий тучный человек, страдавший от диабета. Для него голод означал смерть гораздо более быструю и в тоже время более мучительную, чем для остальных. Примерно через неделю пребывания в пещере командиры утром обнаружили, что замполита с ними нет. На месте его ночевки белела записка:

«Я умираю. Чтобы смерть моя была не напрасной, я вскрыл себе вены и лег на морозе. Вы найдете меня рядом с выходом из пещеры. Если не будет другого выхода, воспользуйтесь моим телом. Это приказ – вы должны выжить и отомстить фашистам».

Прошла еще неделя. Звуков боя от выхода из ущелья не доносилось ни разу, а это значило, что обстановка остается без перемен. Еще не началась третья неделя голодовки, как запертые в пещере командиры решились исполнить приказ замполита… Голодного человека в заснеженных горах холод убьет быстрее, чем голод. А если не станет сил поддерживать костер, то смерть наступит следующей же ночью.

Что терзало людей сильнее – голод, холод или вынужденное людоедство – наверное, может сказать лишь тот, кто это испытал. Однако в конце концов иссяк и этот последний страшный источник пищи. Яков Францевич, собрав волю в кулак, из последних сил пробрался на горный склон и еще раз осмотрел выход из ущелья в бинокль. Никаких перемен. Там по-прежнему торчит немецкий опорный пункт. Но даже если бы они сейчас решились на самоубийственный прорыв, у них просто не хватит сил добраться до немецких позиций…

День проходил за днем. Голод полностью обессилил людей, сознание стало нечетким. Майору Речницкому, лежавшему рядом с затухающим очагом, уже не хотелось ничего. Ни есть, ни пить, ни мстить фашистам, ни подбросить дрова в костерок, чтобы не умереть от холода. Вдруг ему почудилось у входа в пещеру какое-то движение. Рука, повинуясь вбитому в подсознание навыку, чуть шевельнулась в тщетной попытке дотянуться до оружия.

Рядом с лежащими командирами появился человек. Он был один. И облик, и одежда свидетельствовали о том, что это местный горец. Седобородый старик покачал головой, повернулся и покинул пещеру. Яков решил уж было, что все это привиделось ему в голодном бреду, как старик появился снова. Он подкинул дрова в костер и стал разогревать на огне какой-то котелок. Подогрев, начал поить содержимым командиров, одного за другим, не произнося при этом ни слова. На вкус это был какой-то горьковатый травяной отвар.

Старик еще несколько раз приходил со своим отваром, и совсем было отчаявшиеся люди не то чтобы воспрянули духом, но все же, по крайней мере, неожиданно обнаружили в себе силы продержаться еще немного. Сколько прошло дней – они уже не считали, но вдруг пещера огласилась шумом людских голосов и заполнилась множеством людей с оружием и в советской форме. На Северном Кавказе началось общее наступление наших войск, и старик-горец привел один из отрядов в пещеру. Отряд был невелик, тащить большую группу командиров на носилках по горным тропам для него было невозможно, и несколько дней бойцы провели в пещере, откармливая оголодавших горячим жидким супчиком – к счастью, нашелся среди них фельдшер, который сообразил, что сразу давать много грубой пищи после голодовки нельзя. Оказалось, что наступил уже конец ноября – затворничество в пещере длилось больше сорока дней!

Когда штабные работники смогли кое-как передвигаться самостоятельно, отряд двинулся на выход из ущелья. Там продолжались бои, немцы цеплялись за каждую позицию, и прорываться пришлось под минометным обстрелом. Здесь Яков Францевич поймал немецкий осколок и угодил в госпиталь, откуда в первый раз за множество дней смог отправить письмо родным. И в довершение всего он обнаружил, что его совершенно перестала беспокоить язва, мучившая последние несколько лет.

10. Через перевал

А в Ташкенте тем временем уже успели получить извещение с горькими словами «пропал без вести». Общей мыслью Елизаветы Климовны и ее дочери было: «Хорошо, что Нины сейчас нет и она не знает». Больше месяца давила на сердце неизвестность, но в декабре пришло письмо из полевого госпиталя, написанное собственной рукой Якова, и они вздохнули с облегчением. Да, хорошо, что Нине не пришлось это пережить. Но ведь уже декабрь, и где же она?

Сбор хлопка медленно, но верно продвигался к завершению. В октябре вершины Кураминского хребта, вытянутой дугой нависавшего над долиной, оделись снеговыми шапками. Впрочем, высочайшая из них – Бобои Об – эту шапку не снимала все лето, да и некоторые из других трехтысячников, видневшихся далеко на северо-востоке, тоже все время щеголяли белыми островерхими шапочками.

В это же время с альпийских лугов стали возвращаться отары овец, сопровождаемые крупными, с маленькими ушами и короткими хвостами, собаками, передвигающимися легкой, стелющейся походкой. Держались они гордо, независимо, прямо-таки излучая уверенность в себе. Они сразу покорили сердце Нины, и девочка тут же поинтересовалась, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Это что за собаки? Никогда раньше не видела таких…

Первым отреагировал местный мальчишка. То ли он немного понимал по-русски (школа-то в кишлаке, как положено, имелась, и русскому языку там хоть как-то должны были учить), то ли просто догадался, но взглянул на приезжую девочку, как на дурочку. На лице его явственно читался вопрос: «Как же можно не знать таких простых вещей?» Затем он недоуменно повел плечами и бросил:

– Саги чупони…

Нина не настолько хорошо разбиралась в тюркских наречиях, чтобы сразу уловить смысл таджикских слов, да еще и произнесенных не особенно внятным местным говором. Однако стоящий рядом старшеклассник Айдар сразу понял, о чем речь, и тут же перевел на узбекский:

– Чапан саг.

Это было уже понятней: «собака чабана». Айдар добавил, наполовину переходя на русский:

– Настоящий туркуз!

– Туркуз? – тут же с явным недовольством в голосе переспросил мальчишка-таджик. – Чорчашма!

Айдар подумал несколько секунд, потом снова перевел таджикские слова, на этот раз прямиком на русский:

– Четырехглазый, значит.

И в самом деле, остановившаяся рядом с ними черная, с желтоватыми подпалинами собака, имела над глазами два таких же желтоватых пятнышка, из-за которых и получила свое прозвище.

Не прошло и двух недель, как Нина перезнакомилась со всеми местными собаками, благо было их не так уж много – вместе с подросшими уже щенками – десятка два на весь большой кишлак. Днем собаки лениво лежали на земле у дувалов или на окраине кишлака и лишь к ночи перебирались во дворы, так что пообщаться с ними можно было свободно. Сначала помощники пастухов просто не обращали внимания на чужую девочку – гладить и обнимать себя позволяли, не проявляя никакой агрессии, но было такое впечатление, что воспринимают ее собаки как пустое место. Но вскоре Нину стали узнавать и признавать за свою: завидев издали, поворачивали голову в ее сторону, тыкались влажными носами в ее руку. Однако, в отличие от ранее знакомых девочке собак, в их поведении не появлялось и тени игривости.