Наталья Султан-Гирей - Рубикон Страница 37

— Твой друг поступил неправильно и будет наказан, — отчеканил Цезарь, — но я рад, что в тебе есть хоть капля честности, если не по отношению ко мне, то к товарищу. А почему ты позволяешь себе оскорблять моих друзей?

Октавиан робко вскинул ресницы у виновато улыбнулся.

— Как ты обращаешься с Антонием? "Подай, принеси, подними..." Антоний не раб, не вольноотпущенник, а мой самый близкий и старый друг. Он спас мне жизнь в бою с пиратами! Я удивляюсь его терпению.

— Я не люблю Антония.

— За что? За то, что он так умен и тактичен и делает вид, будто не замечает, как плохо я тебя воспитал? А Гирсий? Легат, убеленный сединами, дважды консуляр. Как ты с ним разговаривал? Он тебе, как ребенку, принес этого зверька, а ты даже не встал. Седой, прославленный в боях воин стоял, а ты, паршивый, трусливый мальчишка, говорил с ним развалясь на ложе, да еще заложив ножку за ножку и подрыгивая ими. Мне было стыдно! Ни чувства пристойности, ни уважения к старшим, ни смелости. Все пороки раба в моем сыне! Марцелл прав: такие люди, как ты, нуждаются в плетке. Но мне было противно, думал, ты поймешь сам. Я предчувствую, победит Помпей! У него есть сын, и какой! Секст Помпей не побоялся за дело своего отца выйти на бой со всеми моими легионами, лучшими легионами Рима! А мой сын? У меня нет наследника...

— Ты не можешь любить меня, я тебе чужой, — прошептал Октавиан. Он знал, что его приемный отец не выносит этого напоминания.

Цезарь резко обернулся:

— Ты мне больше чем родной! Даже в мою покойную дочь я не вложил столько тепла, забот и нежности. — Он взволнованно прошелся по палатке. — До сегодняшнего дня каждое твое желание исполнялось, как закон Рима. — Он заложил руки за спину и остановился перед племянником. — Ты видел армянское посольство Тиграна? Помнишь, толстый такой? Так вот, в Рим царям Востока въезд воспрещен. Я принял его в Байях и не пригласил сесть за стол. Я ел сырую медвежатину с британскими вождями, пил желудевое пойло с германцами и галлами, но с Тиграном не захотел делить хлеб. Стоя в дверях, армянин отвечал на мои вопросы, и не потому я унизил его, что он варвар, а потому что он подл. Раболепный и приторный перед нами, этот Тигран казнил в Армении пятьдесят тысяч своих подданных. И ты растешь не римским героем и не наследником моих замыслов, а мерзким восточным царьком. Жестокий со слабыми, трусливый перед сильными. Такого сына мне не надо! Я не доверю Рим лжецу и трусу! — Цезарь вышел.

VII

Ручей журчал, глубокий и быстрый. У самого берега, подмыв корни прибрежных ив, образовалась заводь. Она поросла водяными лилиями и кувшинками.

Октавиан отдернул ногу и, сжавшись в комочек, приютился у обнаженных корней.

— Вода холодная. Лучше подождать, пока солнце встанет и нагреет. Утопиться приятней в теплой воде. И днем не так страшно.

Умереть он решил с вечера, но Цезарь долго не тушил светильника. Выскользнуть незаметно было невозможно. А ночью идти один в темноте Октавиан побоялся... Если б Цезарь попросил прощения, можно было бы не торопиться. Октавиан долго всхлипывал, но его приемный отец не шелохнулся. Пришлось заснуть.

— Жить дальше не стоит. — Мальчик снова попробовал воду ногой. И хоть солнце встало, вода была по-прежнему холодной. — Подожду!

Топиться ему уже не хотелось, но он твердо решил проучить их всех. Обидеть такого маленького и за что? Подумаешь, не учился. Сами же в каждом письме просили не утомляться, беречь здоровье, а теперь несчастный ребенок виноват.

— Назло утоплюсь.

По стародавней привычке Авл Гирсий поутру сам купал своего коня. Лошадь фыркала и не шла в воду. Легат нагнулся и увидел маленькое существо, распростертое в траве.

— Что тут? Нимфа ручья или добыча?

— Прости меня, я грубил, был непочтителен к твоим сединам, я умираю.

— Октавиан! — изумился старик. — Как же ты попал сюда? Наверное, что-нибудь напроказил! Проси прощения. Все уладится.

— Не хочу! Он никогда, никогда, никогда раньше не кричал на меня. Не вернусь. Умру. — Октавиан рванулся к ручью, но Гирсий перехватил его.

— Не хочешь домой, идем ко мне. Сейчас затрубят зарю.

— Я не могу идти мимо всех легионеров вот так. — Мальчик стоял босой, нечесаный, в разорванной ночной рубашонке

— Я принесу тебе плащ и сандалии.

Поднимаясь на пригорок, Гирсий с удивлением отметил, что весь лагерь охвачен тревогой.

На лесной тропке он столкнулся с Цезарем. Дивный Юлий быстро шел. Антоний едва поспевал за ним. Лицо Цезаря было растерянно и скорбно. В таком смятении Гирсий ни разу не видел своего вождя.

— Не говори, не говори мне, Антоний, — повторял полководец. — Взбалмошный ребенок в минуту отчаяния на все может решиться. Я сам виноват, мы все виноваты! Нежили, лелеяли, и вдруг сразу натянуть удила...

— Я повелел оцепить лес на сто двадцать стадий и обшарить каждый кустик, — пробовал успокоить Антоний.

— Он всегда так боялся темноты и вот... ушел в ночь. Какое мучение эти любимые дети! Обещай, Антоний, неслыханную награду тому, кто найдет моего сына!

— Вождь, пропажа найдена! — Гирсий отдал салют.

Цезарь круто остановился:

— Где мое дитя?

Гирсий не без юмора рассказал все.

— Прекратить тревогу, — скомандовал Цезарь. — Антоний, смотри, чтоб паршивец не узнал, как я из-за его дурости потерял голову! Мой старый Гирсий, веди его к себе и помни: он для меня не существует. Подожди, — крикнул Цезарь вдогонку, — пожалуйста, разотри этого маленького мерзавца теплой камфорой и обуй в сапожки с козьим пухом. Босиком в такое холодное утро убежал, негодяй!

VIII

— Нянек тут нет, — приветствовал Гирсий в своей палатке нового жильца. — Указом Славного Мария рабы и прислужники в походах воспрещены. Вот тебе ложка. Каждому выписывается столько провизии, сколько ему полагается. Тебе ничего не причитается. Захотят легионеры делиться с тобой, будешь есть. Не пожелают — станешь есть что достанешь.

— Откуда достану?

— Не знаю.

Легионеры первой центурии с радостью дали племяннику Цезаря место у котла. Из деревушек, попадающихся на пути, тащили дешевые лакомства и закармливали своего любимца.

Более сообразительные решили, что Цезарь, желая привить сыну любовь к римскому солдату, отдал им на воспитание свое дитя. Другие видели во всем этом самодурство строгого родителя и осуждали вождя.

Разбившись на сотни, легионеры шли крупным шагом. Центурион маршировал сбоку своего отряда. Три центурии объединялись в когорту, три когорты плюс первая центурия, подчиненная непосредственно легату, составляли легион.

Командующие когортами трибуны и легат, начальник легиона, ехали верхом. Остальным коня не полагалось.

Октавиан становился в середину строя, чтобы Цезарь не видел его унижения, и бодро выходил за ворота лагерного вала.

Пройдя две—три стадии, начинал прихрамывать и отставать. Сердобольные однополчане по очереди тащили его на руках.

У вечернего костра присутствие ребенка сдерживало самых отчаянных балагуров. Их собственная жизнь была груба, развратна, жестока, но даже малейшие брызги грязи, которую они столько лет месили по походным дорогам, не должны были коснуться их божества.

Авл Гирсий, уложив своего питомца спать, отправлялся к Дивному Юлию и подробно рассказывал:

— Легионеры избалуют. Они молятся на твоего сына. Октавиан в походе их радость. Запретить нельзя.

Цезарь поморщился:

— Дать коня. Пусть едет рядом с тобой и поменьше возится с солдатами. Да, как он ест?

— Первые дни не притрагивался. Теперь всю миску уплетает.

Цезарь промолчал. Его больно задевало равнодушие Октавиана.

— Кошачья душа, ласков со всеми, кто гладит и пока гладят.

Спросить, вспоминает ли его мальчик, не хотел. Заговорили о делах. Уже провожая легата, Цезарь остановил его:

— Не туши на ночь светильника. Паршивец в темноте боится.

К удивлению Гирсия, на этот раз его постоялец не спал и, сидя на постели, грустно глядел на мигающий язычок ночника.

— Почему не спишь?

— Я никогда не сплю. — Октавиан пристально посмотрел в глаза легата.

Старик понял безмолвный вопрос.

— Не упоминал. Надо просить прощения.

— Никогда не пойду первым, — упрямо шепнул мальчик. Гирсий вгляделся и с изумлением заметил, как изменился ребенок: глаза огромные, скорбные, красиво очерченный ротик страдальчески изогнут. Старого солдата поразило это незаметное чужому взгляду не по-детски сдержанное горе. Мальчик умел быть мужчиной.

Узнав, что Маленький Юлий не желает сдаться первым, Цезарь улыбнулся:

— А скучает! Юлий! Настоящий!

— Пора кончать, — посоветовал Гирсий. — Мальчишка истаял, не плачет, но гаснет молча. Старается. Я ему выдал амуницию, держит в образцовом порядке. Мне помогает.