Лью Уоллес - Бен-Гур Страница 37

— Куда они? — спросил кто-то рядом.

Другой ответил:

— Бык для Отца-Юпитера, а коза…

— Не пас ли однажды Аполлон коз Адмета? Точно, коза — Аполлону!

Мы позволим себе еще раз воспользоваться доброжелательностью читателя, чтобы изложить некоторые поясняющие соображения. Определенная веротерпимость обычно бывает результатом долгого общения с представителями разных вер; постепенно мы усваиваем ту истину, что каждое вероисповедание находит себе приверженцев, достойных нашего уважения, а уважать их, не уважая их кредо, невозможно. Именно таковы были к описываемому моменту взгляды Бен-Гура. Ни годы в Риме, ни годы на галерах не поколебали его собственной веры — он по-прежнему оставался иудеем; тем не менее ему не казалось грехом осмотреть красоты Рощи.

Впрочем, самые сильные угрызения совести заслонила бы сейчас горящая в нем ярость. Не злость, какую может вызвать пустяковое недоразумение, не бешенство глупца, черпаемое из бездонного колодца пустоты и способное излить себя в жалобах и ругательствах; но гнев страстной натуры, разбуженный рухнувшей надеждой — мечтой, если угодно, — обещавшей несказанное счастье. Такая страсть не может быть удовлетворена частью — это спор с самим Роком.

Проследуем немного далее путем философии и заметим, сколь облегчились бы такие споры, будь Рок чем-то, с чем можно обменяться взглядами или ударами, или обладай даром речи, чтобы к нему можно было обратить слова; тогда несчастный смертный не обрекался бы в конце концов казнить самого себя.

В обычном настроении Бен-Гур не отправился бы в Рощу один, а если бы и отправился, то не преминул воспользоваться преимуществами, какие давала принадлежность к дому консула, и не бродил наугад, ничего не зная и никому не известный.

Он заранее знал бы обо всем, достойном внимания, и посетил каждую из достопримечательностей в сопровождении знающего проводника, как если бы это был деловой визит; или, будь у него намерение провести несколько праздных дней в этом оазисе чудес, он имел бы при себе рекомендательное письмо к владельцу их всех, кем бы тот ни оказался. Он восхищался бы здешними зрелищами, как это делала шумная толпа вокруг, тогда как теперь не чувствовал ни почтения к божествам Рощи, ни любопытства; ослепший от горького разочарования, он плыл по течению, не ожидая, когда Рок настигнет его, но посылая Року отчаянный вызов.

Всякому знакомо это состояние, хотя, вероятно, не всякому — в такой степени; всякий знает, что в таком состоянии легко совершаются отчаянные поступки; и всякий, читая эти строки, пожелает Бен-Гуру, чтобы охватившее его безумие оказалось добродушным арлекином со свистком, а не Неистовством с острой и безжалостной сталью.

ГЛАВА VI

Тутовник Дафны

Бен-Гур следовал за процессией, не интересуясь, куда она направляется. Догадываясь, впрочем, что к храмам, сосредоточивающим притягательную силу Рощи.

Стоило умчаться певуньям, как он начал повторять про себя: «Лучше быть червем на тутовнике Дафны, чем царским гостем» Постепенно эти слова проникли в сознание и превратились в требующую разрешения загадку. Неужели жизнь в Роще настолько сладка? В чем ее чары? В некоей сложной и глубокой философии? Или в чем-то реальном, различимом обычными чувствами? Каждый год тысячи людей, прокляв мир, посвящают себя служению этому месту. Познают ли они его чары? И неужели эти чары достаточны, чтобы забыть прошлое, и столь глубоки, чтобы отказаться от бесконечного разнообразия жизни? ее сладости и горечи? надежд на близкое будущее и скорбей далекого прошлого? И если Роща так хороша для них, то не может ли она быть хорошей и для него? Он иудей; возможно ли, что здешнее совершенство предназначено для всего мира, кроме детей Авраама? Он напряг все свои способности для разрешения загадки, не обращая внимания на пение несущих дары и шутки их спутников.

Вот из зарослей справа ветер принес волну благоуханий.

— Там, должно быть, сад, — сказал он вслух.

— Скорее, какая-то религиозная церемония — что-нибудь посвященное Диане, Пану или другому божеству лесов.

Ответ прозвучал на его родном языке. Бен-Гур бросил на говорящего удивленный взгляд.

— Еврей?

Человек улыбнулся.

— Я родился среди камней Рыночной площади в Иерусалиме.

Бен-Гур хотел продолжить разговор, но толпа, подавшись вперед, отбросила его к одной обочине, а незнакомца — к другой. Осталось лишь воспоминание об израильском одеянии, посохе, желтом шнуре, перехватившем коричневый головной платок, и характерном иудейском лице.

Он свернул в заросли, казавшиеся с дороги диким обиталищем птиц. Однако первые же шаги развеяли заблуждение — и здесь видна была искусная рука. Каждый кустарник усыпали цветы или соблазнительные плоды, земля стелилась сплошным цветущим ковром, над которым склонялись тонкие ветви жасмина. Сирень и розы, лилии и тюльпаны, олеандры и земляничное дерево — старые друзья из долин у города Давида — наполняли воздух своими запахами; а слух ласкал нежным журчанием извилистый ручеек.

Из зарослей раздавалось воркование голубей и горлиц, соловей бесстрашно сидел на расстоянии вытянутой руки от проходившего, перепелка, пересвистываясь со своим выводком, перебежала так близко, что пришлось остановиться, давая ей дорогу; и в это мгновение из усыпанных соцветиями кустов показалась согнутая фигура. Ошеломленный Бен-Гур готов был поверить, что удостоился чести видеть сатира в его собственном доме, но фигура блеснула в улыбке зубами, сжимающими кривой садовый нож, пришелец улыбнулся своему страху — и тут тайна чар раскрылась ему. Мир без страха, мир как всеобщее состояние — вот чем покоряло это место!

Он опустился на землю близ цитронового деревца, вытянувшего серые корни за своей долей влаги из ручейка. Гнездо синицы свисало над самой водой, и крошечная обитательница глядела оттуда прямо в глаза ему. «Птаха растолковывает, — подумалось Бен-Гуру. — «Я не боюсь тебя, потому что закон этого счастливого уголка — Любовь.».

Дух его просветлел, и он решил присоединиться к затерявшимся у Дафны. В заботах о цветах и кустарниках, наблюдая рост безмолвной красоты вокруг, разве не может он, подобно человеку с садовым ножом, закончить здесь свою беспокойную жизнь спокойными годами забывшего и забытого.

Однако постепенно еврейская натура просыпалась в нем.

Быть может, чары действуют не на всех. Тогда на кого?

Любовь — наслаждение, а сменяя несчастья, какие довелось узнать ему, она становится истинной благодатью. Но заполнит ли она всю жизнь? Всю!

Есть разница между ним и теми, кто нашел здесь счастливое успокоение. У них нет обязанностей, нет и не может быть; он же…

— Бог Израиля, — крикнул он, вскакивая на ноги и пылая щеками. — Мать! Тирза! Проклят будь миг, проклято будь место, где я захотел счастья без вас!

Он бросился прочь сквозь заросли и вскоре оказался у небольшой речки в берегах из каменной кладки, прерываемых шлюзами для выпуска воды в каналы. Выйдя на мост, он остановился и увидел множество других мостиков, ни один из которых не походил на другой. Под ним вода разливалась недвижным и прозрачным озерком, немного ниже она с шумом падала на пороге, потом снова озерко и снова каскад, и так далее сколько хватало глаз, и все эти мостики, озерки и каскады говорили без слов, но с той ясностью, которой обладают лишенные речи вещи, что речка бежала с позволения мастера и именно таким образом, как пожелал мастер, послушная, как подобает служанке богов.

За мостом он видел долину и холмы с рощами и озерами, с причудливыми домиками, связанными белыми тропами и сверкающими ручьями. Внизу расстилались многие такие долины; они лежали зелеными коврами с узорами цветов и белоснежными пятнами овечьих стад. Напоминая о священном предназначении места всюду стояли под открытым небом алтари с фигурой в белом у каждого, белые процессии медленно шествовали от одного к другому, и дым алтарей, поднявшись в воздух, сливался в белые облачка.

Внезапно пришло озарение: на самом деле вся Роща была храмом — бескрайним, лишенным стен храмом!

Архитектор не остановился, сконструировав колонны и портики, пропорции и интерьеры, — он заставил служить себе Природу — предел, какого может достичь искусство.

Бен-Гур сошел с моста и углубился в ближайшую долину.

Он приблизился к стаду овец. Юная пастушка позвала его:

— Подойди!

Дальше тропа делилась алтарем — пьедесталом из черного гнейса, несущим мраморную плиту с причудливым узором из листьев, на которой, в медной жаровне, поддерживался огонь. Женщина у алтаря, увидев его, окликнула: «Постой!» В ее улыбке было искушение юной страсти.

Еще дальше встретилась процессия; во главе ее шли девочки, обнаженные, если не считать цветочных гирлянд, складывающие свои тонкие голоски в песню; за ними — мальчики, тоже обнаженные, с загорелыми телами, танцующие под звуки песни; за ними — процессия женщин с корзинами сладостей для алтарей — женщин, одетых в простые рубахи, не заботящихся об украшениях. Они протягивали к нему руки и говорили: «Постой, пойдем с нами». Одна из них, гречанка, пропела из Анакреонта: