Польский бунт - Екатерина Владимировна Глаголева Страница 39

– Снимай портупею! – велел он солдату, приказав двум другим сделать то же.

Во время памятного апрельского отступления не хватало хомутов, и Тучков скатал их из солдатских шинелей, перетянув ремнями. Теперь он сделал из нескольких лосиных портупей большое кольцо, продел его в дыру в подушке хобота, куда вкладывается стержень передка, укрепил в нем кусок крепкого дерева – вот и крюк. Оставалось только зацепить им орудие, оставшееся посреди улицы, и вытащить лошадьми. Кто это сделает? Вызвался бомбардир, первым снявший портупею; его убили, как только он добежал до пушки. Двое других легли рядом. Охотников больше не находилось, положение становилось отчаянным.

– Ура-а-а! – Звонкий крик рикошетил эхом от каменных стен узкой улицы. – Ворота отбиты, пойдем занимать город!

Мимо ошеломленного Тучкова пробежал капитан Гедеонов; за ним топала сапогами рота Козловского пехотного полка.

– Что вы намерены делать с одной ротой? – крикнул ему в спину Тучков.

– Возьмите прочь эту пушку, мешает! – велел Гедеонов своим солдатам, не обратив внимания на его слова.

Солдаты ухватились за коней и вывезли пушку в переулок; там Тучков укрепил наконец свое кольцо. Он сам не помнил, как вышел из предместья. Всё тело болело, ноги словно налились свинцом, во рту пересохло. На той самой высоте, которую он безуспешно пытался занять сегодня утром, виднелась знакомая фигура генерала Кнорринга. Его адъютант уже скакал вниз; Тучков сделал несколько шагов в его сторону – и у него подкосились ноги. Адъютант подвел к нему лошадь, помог сесть в седло.

Доложив о том, что приказ выполнен – ворота отбиты, Тучков не удержался и пожаловался на полковника Миллера: если бы не Гедеонов… И тотчас подумал: если бы не Гедеонов, он не находился бы сейчас здесь, а, скорее всего, лежал бы там, на мостовой, уставив в небо невидящие глаза. И еще неизвестно, жив ли до сих пор бравый капитан…

– Что же телать? – казенным голосом отозвался Кнорринг. – Фы исполнили свой толг, поп-перегите здорофье для других случ-чаев.

Из города долетали далекие звуки выстрелов, но здесь, за городской чертой, слышался только птичий щебет, пахло не порохом, а нагретой травой. К Тучкову подошел Ланской, взял за руку, заглянул в глаза: «Пойдем и отдохнем, любезный друг». Сергей Алексеевич пошел за ним в лощину; они сели прямо на траву, денщик подал водки и по куску хлеба закусить. Тучков хотел пить; ему поднесли большой стакан, который он осушил в три глотка, не сразу сообразив, что это вино. Его разморило, и он заснул тут же, где сидел.

Разбудил его конский топот. Мимо пролетели гусары и в один момент скрылись из глаз; рядом стоял гусар из артиллерийской роты Тучкова, держа в поводу двух лошадей. Он пояснил, что все генералы уехали, никого не осталось, а это был арьергард наших войск. Морщась от боли, капитан взгромоздился на лошадь и поскакал догонять свою роту.

Лагерь теперь поставили несколько далее прежнего; когда Тучков до него добрался, его палатка была уже готова, чему он несказанно обрадовался. Его спаситель Гедеонов был жив, но получил нагоняй за проявленное своеволие: зачем атаковал неприятеля без приказа? Более никаких причин для радости не нашлось: ретраншемент пришлось оставить, и поляки заняли его снова; весь успех двухдневных боев заключался в восьми полевых орудиях, захваченных вчера. Все жертвы дня сегодняшнего оказались напрасны, и на награды рассчитывать не приходится: подвигом считается лишь то, что приводит к победе.

* * *

Генерал-майор Павел Грабовский объезжал укрепления вокруг Вильны, и в груди его нарастало раздражение, готовое прорваться наружу вспышкой гнева. Три батареи под командой генерал-майора Мейена поставлены на Лидском, Черном и Минском трактах в Заречье и Поплавах, против лагеря русских, где не менее восьми тысяч солдат, однако окопы и шанцы не имеют необходимой коммуникации и защиты от подхода неприятеля. Дивизия генерал-майора Франковского встала между Радунским и Лидским трактом в чистом поле, вообще без прикрытия, уповая лишь на неровности местности. Вместо ретраншемента там обычный ложемент – траншея с земляным отвалом, поверх которого уложили по одной фашине. Начинаясь у крутых обрывов, он проходит по Буафоловской горе и оканчивается у песчаной равнины, которая тянется до Погулянки и берега реки Вильни, и всю эту линию защищают три тысячи человек с шестью пушками. Панарскую гору обороняет всего одна рота пехоты и кавалерия, собранная из ополченцев… Всё сделано наспех, неграмотно, неумело, возмущался в глубине его души выпускник Варшавского кадетского корпуса; ополченцам не сладить с линейными войсками, пророчествовал бывший генеральный инспектор Литовских войск… Но что же делать? – перекрывал их голоса голос здравого смысла. Это всё, что есть. Остается лишь положиться на милость Божью…

Майор Корсак с конницей устроил разведку боем: напал на русский лагерь с левого фланга, убил несколько человек, захватил в плен с десяток казаков, угнав заодно пару сотен казачьих коней. Его подвиг вызвал большое воодушевление в рядах поляков, но к вечеру того же дня по полоцкому тракту подошла еще одна колонна русских, примкнув к лагерю справа, а генерал Дерфельден прислал транспорт артиллерии с восемью восемнадцатифунтовыми пушками. Главнокомандующий Тадеуш Костюшко послал из Пулав на помощь защитникам Вильны старшего брата Павла Грабовского, Стефана, с полком татар, полком кавалерии и ротой стрелков, но полковник Грабовский почему-то вместо Вильны ушел в Олькеники…

Что ж, протянуть руки к своей судьбе – самый надежный из всех способов смягчить ее. Кто же это сказал?.. Ах да, Аксель Оксеншерна, главный министр шведского короля Густава Адольфа, обративший Балтийское море в «Шведское озеро». С каким блеском в глазах преподаватель истории в Кадетском корпусе рассказывал о победах шведов во время Тридцатилетней войны! Увы, Швеция теперь уже не та и может лишь вздыхать, вспоминая о былых победах. Как и Польша…

У Оксеншерны было одиннадцать детей, семь сыновей. Это его сын Юхан подписал в 1635 году мир с Польшей в Шумской Веси. А король Густав Адольф погиб на войне, на чужбине, завещав корону малолетней дочери Кристине – опекуном которой опять-таки был Оксеншерна. Но придворный опекун – не отец, и несчастная судьба Кристины всем известна…

Мысли Грабовского приняли неожиданное направление.

У короля Станислава Августа нет законных детей, только племянники –