Льюис Уоллес - Бен-Гур Страница 70

Маллух помотал головой, выражая всяческую готовность служить своему новому товарищу.

– Благодарю тебя, Маллух, – продолжал Бен-Гур. – Я верю тебе на слово, памятуя о том, что мы оба соплеменники и что наши враги – римляне. Поэтому, во‑первых, поскольку ты человек дела, а шейх Илдерим, боюсь, нет…

– Арабы редко бывают деловыми людьми, – с серьезным видом кивнул головой Маллух.

– Нет, я не могу пожаловаться на их проницательность, Маллух, но лучше все же присмотреть за ними. Чтобы избежать всех оплошностей и неувязок, связанных с гонками, ты весьма меня обяжешь, если зайдешь в контору цирка и проверишь, выполнил ли он все необходимое, что предусмотрено правилами. Будет совсем хорошо, если ты сможешь раздобыть для меня экземпляр этих правил. Я хотел бы знать цвета, которые должен иметь, и особенно номер отделения, которое я буду занимать перед стартом. Если оно рядом с отделением Мессалы, это просто отлично, а если нет, то попытайся поменять его так, чтобы я оказался рядом с римлянином. У тебя хорошая память, Маллух?

– Пока она меня не подводила, сын Аррия.

– Тогда я позволю обратиться к тебе еще с одной просьбой. Я заметил вчера, что Мессала очень гордится своей колесницей, и не зря – у самого цезаря нет лучшей. Не можешь ли ты под предлогом того, что восхищаешься ею, узнать – легка она или тяжела? Мне надо бы знать ее точные вес и размеры – и, Маллух, даже если тебе не удастся сделать ничего другого, узнай мне точную высоту осей ее колес над землей. Ты понял, Маллух? Я не хочу давать ему ни малейшего преимущества передо мной. Мне нет никакого дела до ее роскоши: если я обойду его, тем сильнее будет его поражение, а мой триумф – более полон.

– Я понял, понял! – воскликнул Маллух. – Тебе нужно, чтобы я смерил веревкой высоту от земли до центров осей.

– Именно так, Маллух, и это последняя моя просьба. А теперь давай вернемся в становище.

У входа в шатер их уже ждал слуга с запотевшими сосудами свежевзбитого кумыса. Освежившись и немного отдохнув, Маллух отправился в город.

Во время их прогулки из становища отправился верховой с поручениями, сделанными в соответствии с рекомендациями Симонидиса. Гонец был арабом и не имел при себе ни клочка бумаги с текстом.

Глава 3

Искусства клеопатры

– Айрас, дочь Балтазара, послала меня с приветствием и сообщением, – с поклоном сказал слуга Бен-Гуру, отдыхавшему в шатре.

– Передай мне ее слова.

– Не угодно ли вам будет составить ей компанию на прогулке по озеру?

– Ответ я сообщу ей сам. Так и передай своей госпоже.

Сборы заняли несколько минут, и Бен-Гур вышел из шатра, одетым как египтянин. Тьма наступающей ночи сгущалась над Пальмовым садом. Откуда-то из-за дальних деревьев доносилось бряканье колокольчиков на шеях овец и голоса пастухов, гонящих стадо домой. Жизнь в Пальмовом саду, как помнит читатель, была во всех отношениях подобна пасторальной жизни на скудных лугах пустыни.

Шейх Илдерим сам проследил за всеми послеобеденными хлопотами, бывшими точным повторением хлопот утренних; после чего отправился в город к Симонидису. Вернуться шейх мог только к вечеру, хотя этого вряд ли следовало ожидать, если принять во внимание, сколь многое ему предстояло обсудить со своим другом. Поэтому Бен-Гур был предоставлен сам себе. Он заглянул к лошадям, чтобы проверить, ухожены ли они, выкупался в озере; сменил рабочую одежду на свое обычное одеяние из белоснежных тканей, как положено саддукею; и благодаря энергии молодости ощутил себя совершенно отдохнувшим после изнурительных утренних тренировок.

Неразумно и некорректно преуменьшать значение красоты как свойства человеческой натуры. Утонченная душа не может быть безразлична к ее влиянию. История Пигмалиона[82] и его статуи столь же естественна, сколь и поэтична.

Египтянка была восхитительно прекрасна. В его мыслях она всегда являлась ему такой, какой он впервые увидел ее у Кастальского ключа; голос ее звучал в его воспоминаниях еще сладостнее оттого, что был преисполнен благодарности к нему. И в такие мгновения в душе его вскипала вся «Песнь Песней» Соломона. Обуреваемый такими чувствами, он мечтал познать, соответствовала ли эта девушка рожденному ей образу. Вряд ли это можно было назвать любовью, скорее, смесью обожания и любопытства, которые являются предвестниками любви.

Пристань на озере представляла собой весьма примитивное сооружение из короткой лестницы и небольших мостков с несколькими светильниками; но все же у первых ступенек лестницы он остановился, захваченный открывшейся его взору картиной.

На недвижной глади озера у помоста стояла легкая, как пушинка, лодочка. Эфиоп – тот самый погонщик верблюда, которого Бен-Гур уже видел у Кастальского ключа, – сидел на месте гребца; чернота его кожи подчеркивалась рубахой из белоснежной материи. Корма лодки была уложена подушками и забрана тканью, блиставшей тирским пурпуром. Рулевое весло держала в руках сама египтянка, закутанная в индийскую шаль и одежды тончайшего шелка. Руки ее были обнажены до плеч. Хотя теперь было видно, что они не безупречны по форме, от них все же было невозможно оторвать глаз – столь привлекательны они были; кисти рук и каждый палец в отдельности казались произведением искусства. Плечи и шея были защищены от вечерней прохлады большим шарфом, не скрывающим, однако, изящных очертаний.

Но, взглянув на нее, Бен-Гур не стал задумываться о деталях. Египтянка целиком и полностью захватила его сознание, и в нем не осталось места для холодного анализа. Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока – ланиты твои под кудрями твоими[83]. Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, выйди! Вот зима уже прошла, дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей[84] – такими словами можно было бы передать впечатление, произведенное ею на Бен-Гура.

– Иди сюда, – сказала она, заметив, что он остановился. – Иди же, а то я подумаю, что ты плохой моряк.

Румянец на его щеках стал гуще. Неужели она что-то знает о его морском прошлом? Справившись с собой, он сошел на помост.

– Я было испугался, – сказал он, занимая свободное место рядом с ней.

– Чего же?

– Что потоплю лодку, – улыбаясь, ответил он.

– Подожди до того, как мы выйдем на глубину, – произнесла она, кивнув головой эфиопу, который тут же опустил весла в воду, и лодка отошла от помоста.

Если любовь и Бен-Гур были бы врагами, то можно было бы сказать, что любовь никогда не была более безжалостной к юноше. Египтянка сидела так, что он не мог не смотреть на нее, ту, которая уже поглотила все его сознание как идеальная Шуламита[85]. Свет ее глаз, казалось, затмевал звезды; взгляд ее рассеивал мрак самой темной ночи. К тому же, как всем известно, сочетание молодости и близости женщины, тихих вод и усыпанного звездами неба в ночи, дышащей теплом лета, производит странный эффект на мужчин – они проще простого переносятся из обычной обстановки в идеальную.

– Дай мне руль, – попросил Бен-Гур.

– Нет, – ответила она, – потому что это переменило бы наши отношения. Я же не просила тебя отправиться со мной верхом? Я обязана тебе и хотела бы прямо сейчас начать уплату долга. Ты можешь говорить, а я буду слушать, или я буду говорить, а ты будешь слушать: выбирать тебе, но я буду решать, куда мы направимся и каким путем.

– И куда же мы двинемся?

– Ну вот, ты снова волнуешься.

– О египтянка, я задал всего лишь самый естественный вопрос любого похищенного.

– Зови меня Египет.

– Я бы предпочел называть тебя Айрас.

– Ты можешь называть меня так в своих мыслях, но обращайся ко мне: Египет.

– Но Египет – это страна, а в ней живет множество народа.

– Да, да! И что это за страна!

– Понимаю, мы с тобой направляемся именно в Египет.

– Если бы это было так! Я была бы просто счастлива.

Произнеся эти слова, она вздохнула.

– Тебе безразлично, хочу ли туда я, – сказал он.

– Ах, насколько я знаю, ты никогда там не бывал.

– Никогда.

– О, это страна, где нет несчастливых людей, предмет вожделения всего остального мира, родина всех богов, и поэтому самая благословенная страна. В ней, о сын Аррия, счастливый человек будет еще более счастлив; а несчастливый, придя туда и испив сладких вод священной реки, засмеется и запоет, возрадуясь как ребенок.

– И там нет бедных, как повсюду?

– Самые бедные в Египте те, кто примитивен в своих желаниях и образе жизни, – ответила она. – Они не мечтают ни о чем, кроме самого необходимого, а как это мало, грек или римлянин даже не может себе представить.