Конрад Эйкен - Поле в цветах Страница 2

Что же она имела в виду?.. Что давно надеялась найти любовника, настоящего любовника, и сейчас была удивлена неожиданной щедростью провидения, давшего ей его? Конечно, она всегда считала его существом высшего порядка — она боготворила артистов. Дело должно быть в этом. Несчастное дитя изголодалось по любви за эти шесть лет со своим нелепым добронравным муженьком; изголодалась по любви и жизни. Сказать по правде, отчасти в этом её собственная вина, потому что она совершенно определённо вышла замуж из‑за денег. Только справедливо ли требовать от любого человека слишком многого? Она была трогательно предана своему бедному Монту — но может ли такая преданность длиться вечно? Нет, конечно, никак не может. Вся поэзия её естества была задушена, и раньше или позже ей суждено было вырваться из Аркона, упорхнуть, как бабочка из кокона. И вполне естественно, что когда обстоятельства привели её в Бостон, она стала искать его… Но зачем ей понадобилось это притворство? Почему после поцелуя она так упорно делала вид, что такой поворот был для неё полным сюрпризом, даже потрясением?.. Ну и чёрт с ним. Ведь именно тогда, в этой самой точке, когда она стала уклоняться от его полных надежды вопросов, он ощутил какую‑то несообразность. Можно ли, вообще, ей верить? Разве она его обманывала? Неужели до него были и другие?.. Чушь, в конце концов: какое это имеет значение! Тем не менее, это имело значение. Был бы невозвратно потерян некий непередаваемый, легчайший, исчезающий аромат. Не иметь возможности верить ей! Ведь их отношения? все в тонком согласии чувств, и не может быть ничего, кроме откровеннейшей и беспредельной честности. Ей следовало сказать сразу, с открытыми глазами: «Да, я действительно думала, я действительно надеялась, когда писала тебе, что наша встреча подарит это небесное блаженство…»

Но она этого не сказала. И сразу же между ними возникла лёгкая преграда — он, во всяком случае, её ощутил. Начать с того, что она не была, ну, оказалась не совсем тем, чего он ждал. Уклончива. Непонятна. Вела с ним какую‑то игру. Очевидно, не рвалась — подобно ему — беспредельно, беззаветно, до самой глубины сердца раствориться в любви. Нет, у неё оставались какие‑то отговорки, она отворачивалась. Так долго делала вид, что хранит верность своему несчастному Монту — и это после того, как она подробно описала свои планы на эти дни — что ему просто невозможно было скрыть раздражение. Он немного вышел из себя: с лёгкой издёвкой обратил её внимание на лицемерие таких поступков. Чёрт бы взял — какая жалость! И весь его сказочный замок, паутинная ткань эльфов, тут же рухнул. Стало всё яснее, что ей только и надо было наставить мужу рога, войти в нахально хохочущую компанию неверных жён. Её подруги хвастались своими изменами, так почему бы и ей не изменить? А если удалось заарканить молодого обещающего композитора, так ещё лучше… Будет о чём рассказать на веранде в сельском клубе между обедом и партией в бридж…

Машинально он встал, опустил глаза на пыльную тропинку в узоре голубиных лапок. Пора идти, уже пора. Засунул руки в карманы брюк и медленно двинулся… Да, это свело всё к обычной интрижке. От небесного к земному. Всё его существо противилось этому. Нельзя, конечно, сказать, что интрижка не была приятна — особенно, когда его подругой оказалась очаровательная Гвендолин. Но обнаружить в конце концов, после стольких лет, что Гвендолин была только такой и никакой другой. Убедиться, что она не любила его по настоящему, вообще не интересовалась любовью, и что он сам её тоже не очень‑то интересовал. И опять — её странный, погружённый в себя эгоизм. Её нежелание, а, может быть, неспособность психологически пойти ему навстречу. Над ней витало безразличие, пассивность, отдалённость и отстранённость. Она оставалась замкнутой, отворачивала глаза во время ласк, будто он сам по себе не имел для неё ни малейшего значения. Был просто мужчиной, просто нужной вещью. Какое ей дело, что необходимо ему, чего жаждет он. И когда он каким‑то восклицанием намекнул ей на это и на разлом вдруг возникший между ними, она была сильно удивлена. Это случилось, когда они стояли в музее. Страшная пропасть тогда возникла между ними, и они оба были несчастны, беспомощны, и чувствовали, что им лучше расстаться. «Если у тебя такое ощущение, ? сказала она, — может быть, нам вообще лучше не встречаться днём, потому что мы только раздражаем друг друга — может быть, нам лучше встречаться ночью?.. С какой болью они тогда посмотрели друг на друга! Как горек был этот ищущий взгляд и сколь страстным было желание стиснуть друг друга в объятиях! Ах, это было почти невыносимо. Это был их Гефсиманский сад. И после этого, как она предложила, встречались они только по ночам.

Да, получилось очень нехорошо, и в результате всё стало казаться совершенно нереальным. Уже трудно стало поверить, что они на самом деле в Портленде были вместе: казалось, что он был там один. И что, вообще, можно об этом вспомнить? Ничего, кроме её забавного замечания о фресках в гостиной — и вдруг, на мгновенье, эта сцена стала яркой и волнующей. А что до прочего, так хоть бы его и не было: всё бесследно протекло сквозь душу, как вода сквозь решето. Она появилась и ушла — и уже, что ни думай, ушла навсегда. Ушла–ушла–ушла–ушла. И в этом смысле, ввиду всего этого, может быть, решение сделать подарок чуть запоздало? За что подарок? Не скрыта ли в нём при таких обстоятельствах насмешка? Может быть, она даже воспримет подарок как обиду? Чепуха какая! Ни за что, конечно. Ни одна женщина не обидится из‑за подарка, в который вложено сердечное влечение. И, быть может, она будет тянуться к этому знаку чувства с ещё больше радостью из сознания неудачи их отношений. Потому что, кончено же — конечно же, и она разделяла с ним это горькое гнетущее чувство крушения.

Он вошёл в магазинчик, поднялся по старомодной винтовой лестнице в печатную комнату и стал переворачивать огромные листы альбомов с японскими эстампами. Утамарос слишком дорог, как и Хокусаис; тем не менее, он на минуту задумался над ними. Как замечательно получились эти три рыбачки Утомароса в розово–серых платьях с плетёными корзинами на бледном песке рядом с морской звездой в сумеречной воде! Прелесть — будто входишь в иной мир и в удивлении восхищаешься его чистотой и совершенством, его немеркнущим очарованием. Однако, двадцать долларов!.. Он закрыл альбом и открыл следующий — с работами Хиросигеса. Неважные эстампы — из поздних вертикальных, и краски кричат: много лилового анилина с ядовитой зеленью. А отдельные удачные из цикла «Дорога на Хоккайдо» — слишком дороги. Пятнадцать — двадцать пять — десять — семь — двенадцать — это ему не по карману. Был один за два доллара, но очень уж заурядный и поверхностный на тему рыбачьей лодки, и к тому же слишком яркий. Он перевернул один лист, потом ещё один: глаза сразу тянулись к цене в правом нижнем углу каждого эстампа и вдруг замерли на пейзаже Хиросигеса с пометкой «один доллар». Боже! Как это возможно? Разве такое случается? Этого эстампа он никогда прежде не видел, и назывался он «Поле в цветах». Пронзительный, как стих, и безупречный, как пьеса Дебюсси; выполнен в синих тонах, но он не был синим — скорее зелёным, даже не зелёным а переливчатым: весеннее поле нарциссов, простых и жёлтых, с серым дубом, склонившимся над извилистой тропой. Невероятно! Руки его, державшие лист, буквально затряслись. Эфирная дымка над лугом и вечереющее небо с полунамёком на звёзды! И дамы–бабочки, задержавшиеся под деревом для беседы, будто на минуту занесло их сюда порывом ветра!.. Он смотрел не в силах оторваться, и, наконец, сказал ожидающему продавцу: «Я возьму этот».

Находка!.. Настоящая находка!.. Он вынырнул из лавки на яркое солнце, словно оставив за собой волшебное поле в цветах (хотя на самом деле осторожно нёс его под мышкой), и заморгал от ослепительных красок улицы. Невероятно — такой эстамп за доллар — всего за один доллар! Поющее сердце Хиросигеса с распахнутой дверью в невозможную, недостижимую, неосязаемую лазурь его души! Это было именно тем чудом, на которое он надеялся. Именно тот предмет, который ему нужен. Совершенно и абсолютно тот. Он сбавил шаг, пошёл неуверенно, словно сдерживаемый яркой напряжённостью мыслей. Разве это не правда? Да, это правда: именно такой и могла бы стать его встреча с Гвендолин, могла бы… могла…

Он остановился на краю тротуара, пережидая поток машин, и пока стоял так, погружённый в мысли, вдруг почувствовал, как вздрогнуло в душе соблазнительное и коварное решение, и стало быстро обретать твёрдые очертания. Отдать этот эстамп — отдать его Гвендолин, разве не значило бы это отдать ей драгоценнейший и бесценный предмет, его благоуханный идеал, которого Гвендолин совершенно не заслужила? Разве после всего, он не имел право сохранить за собой хотя бы это? Разве в конечном счёте тончайшая поэтическая справедливость не состоит в том, что эта красота минет Гвендолин, что она её не увидит, и что он сам будет хранить и оберегать её?.. Всего без четверти десять. Он ещё вполне успеет занести эстамп к себе, если потом взять такси до вокзала. Дарить иль не дарить, вот в чём вопрос… Поток машин кончился, и сейчас он мог перейти улицу, но не перешёл. Со странным ликованием он повернул обратно и поспешил к своему дому.