Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель Страница 21

Покончив с едой, Брадмер встает на ноги и ставит тарелку с кружкой на пол рядом с китайцем. Поднимаясь по трапу на палубу, он шарит в кармане куртки и достает оттуда две странные сигареты, скрученные из еще зеленых табачных листьев. Я беру одну из них и прикуриваю от зажигалки капитана. Мы поднимаемся друг за другом по трапу и снова оказываемся на палубе, на семи ветрах.

После темного трюма солнце слепит меня настолько, что глаза наполняются слезами. Почти на ощупь, согнувшись в три погибели, я пробираюсь под гиком на свое место на корме и сажусь рядом с сундучком. Брадмер тоже вернулся в свое привинченное к палубе кресло, он смотрит вдаль, не говоря ни слова рулевому, и курит.

От табачного дыма — едкого и сладковатого — меня мутит. Это так не сочетается с чистой синевой моря и неба, с шумом ветра. Я тушу сигарету о палубу, но выбросить в море не решаюсь. Не могу я, чтобы эта грязь, этот мусор, это инородное тело плавало на поверхности такой прекрасной, такой чистой, такой живой воды.

Вот «Зета» не грязь, не инородное тело. Она так долго бороздила просторы этого моря, да и других морей тоже — за Мадагаскаром, вплоть до Сейшел или еще южнее, до самого Сен-Поля. Океан очистил ее, и она стала похожа на больших морских птиц, парящих на ветру.

Солнце медленно катится вниз по небу, теперь оно светит на паруса с другой стороны. Я вижу на море их тень, она растет с каждым часом. К вечеру ветер стихает. Легкий бриз едва касается больших парусов, разглаживает и округляет волны, при его прикосновении поверхность моря трепещет, словно чувствительная кожа. Большая часть команды спустилась в трюм выпить чаю и поболтать. Кто-то, готовясь к ночной вахте, спит на тюфяках, лежащих прямо на полу.

Капитан Брадмер все так же сидит в кресле за спиной у рулевого. Они почти не разговаривают, лишь время от времени обмениваются неясными словами. Оба не переставая курят зеленый табак, запах которого то и дело доносит до меня ветер. Моим глазам горячо; может быть, у меня жар? Лицо, шея, руки, спина горят огнем. Это солнце оставило на моем теле отметины. Я не обращал внимания, а ведь оно весь день пылало, жгло паруса, палубу, море, зажигало свои искры на гребнях волн, расцвечивая радугой пенистые брызги.

Теперь же свет исходит от самого моря, из самой его синей глубины. Небо стало светлым, почти бесцветным, и я до головокружения вглядываюсь в бескрайнюю синеву моря и в небесную пустоту.

Я всегда мечтал об этом. Мне кажется, что моя жизнь остановилась давным-давно, там, на носу пироги, скользящей по голубой воде в лагуне у подножия Морна, когда Дени с острогой в руке высматривал добычу на морском дне. И вот, все, что я считал безвозвратно ушедшим, забытым — эти звуки, эта завораживающая синяя глубина, — вдруг зашевелилось во мне, стало возвращаться здесь, на бегущей вперед «Зете».

Солнце медленно клонится к горизонту, зажигая гребни волн, освещая темные долины меж волнами. По мере того как угасает, окрашиваясь в золото, дневной свет, море замедляет свои движения. Ветер не набрасывается больше в приступах ярости на корабль. Паруса опадают, висят между рей. Внезапно становится жарко, влажно. Экипаж весь на палубе, одни устроились на носу судна, другие сидят вокруг люков. Кто-то курит, а кто-то, растянувшись во весь рост на досках, прикрыв глаза, по пояс голый, мечтает о чем-то, возможно под действием ганжи. Воздух недвижим, и море чуть ласкает бока корабля своими медленными волнами. Теперь оно фиолетовое и больше не излучает света. Я отчетливо слышу голоса и смех моряков, играющих в кости на носу, и монотонную речь рулевого, который говорит что-то капитану Брадмеру, не глядя на него.

Все это так странно, так похоже на сон, давний, навеянный мерцанием моря, когда пирога скользила у подножия Морна под бесцветным пустым небом. Я думаю о том месте, куда направляюсь, и сердце мое начинает биться чаще. Море — гладкая дорога в неизведанное. Золото, повсюду вокруг меня золото, им напоен этот свет, оно скрывается под зеркальной гладью вод. Я думаю о том, что ждет меня там, в конце пути, о земле, к которой я будто бы уже плыл когда-то, но потом потерял ее из виду. Корабль скользит по зеркальной глади моей памяти. Сумею ли я понять, когда закончится мое путешествие? Здесь, на палубе «Зеты», плавно скользящей в томном сумеречном свете, при одной мысли о будущем у меня кружится голова. Я закрываю глаза, чтобы не видеть ослепительного неба и нерушимой стены моря.

Несмотря на отвращение, которое вызывал во мне трюм, мне пришлось провести в нем ночь. Капитан Брадмер требует, чтобы ночью на палубе никого не было. Я лежу на голом полу (местные тюфяки не внушают мне доверия), головой на свернутом валиком одеяле, вцепившись в ручку своего сундучка, чтобы как-то справиться с непрекращающейся качкой. Капитан Брадмер спит в неком подобии алькова, устроенном между двумя огромными, грубо обструганными тиковыми балками, на которых держится палуба. Чтобы отгородиться от остальных, он даже приспособил себе примитивную занавеску, но, видимо, из-за нее в алькове душно, потому что я видел, как на рассвете он раздвинул ее на уровне лица.

Изнурительная ночь — главным образом, из-за качки, но еще и из-за тесноты. Кругом храпят, кашляют, переговариваются люди, ходят без конца туда-сюда, от тюфяка к люку — глотнуть свежего воздуха или помочиться на ветру через фальшборт. Большинство команды — иностранцы: коморцы, сомалийцы, с их хрипловатым выговором, или индусы из Малабара, темнокожие и печальные. Мне так и не удалось уснуть, и всё из-за этих людей. В удушающем мраке трюма, сквозь который едва пробивается дрожащий свет коптилки, под жалобный скрип раскачиваемого волнами корпуса мною постепенно овладевало нелепое, но непреодолимое беспокойство. А нет ли среди них преступников, например знаменитых восточноафриканских пиратов, историями о которых мы зачитывались когда-то с Лорой? А вдруг они задумали убить нас — капитана Брадмера, меня, других членов экипажа, не являющихся их сообщниками? Убить и завладеть судном? А может, они думают, что в старом сундучке, набитом бумагами отца, я везу деньги и ценности? Мне, конечно же, следовало раскрыть его при них, чтобы они убедились, что там нет ничего, кроме бумаг, карт, белья и старого теодолита. Но тогда они могли бы решить, что в сундучке есть двойное дно, где я прячу золотые монеты. Корабль медленно плыл вперед, а я лежал, ощущая плечом теплый металл сундучка, и не мог сомкнуть глаз, настороженно вглядываясь в темноту трюма. Как не похожа эта ночь на ту, первую, на палубе «Зеты», когда корабль снялся с якоря, пока я спал, и когда, проснувшись утром, я был ослеплен бескрайним морем!

Куда мы плывем? С самого отплытия взяв курс на север, мы ни разу не отклонились от него, так что теперь сомнений быть не может: мы идем на Агалегу. Жителям этого далекого острова и предназначена бóльшая часть разномастных грузов, что везет на своей шхуне Брадмер: рулоны тканей, мотки железной проволоки, бочонки с растительным маслом, ящики с мылом, мешки с рисом и мукой, фасоль, чечевица, а также разнообразные эмалированные кастрюли и миски, упакованные в решетчатые ящики. Все это будет продано китайцам, владельцам местных лавочек, а затем рыбакам и фермерам.

Присутствие на корабле всех этих предметов, их запах действуют на меня ободряюще. Разве такой груз может привлечь пиратов? И вообще, что такое «Зета»? Просто плавучий магазин. Мысль о пиратском бунте вдруг представляется мне смешной.

Но я все равно не сплю. Люди затихли, но на смену им явились насекомые. Носятся по трюму гигантские тараканы, жужжа, перелетают из конца в конец. Между их топотом и жужжаньем я слышу над самым ухом тоненькое пение москитов. Чтобы спастись от них, я накрываю рубашкой лицо и руки.

Потеряв всякую надежду уснуть, я тоже пробираюсь к трапу и высовываю голову в открытый люк. Ночь снаружи прекрасна. Вновь поднялся ветер и наполняет теперь распущенные на три четверти паруса. Это холодный ветер, он дует с юга и подгоняет корабль. После душного, жаркого трюма мне становится зябко на ветру, я дрожу, но это приятная дрожь. Не буду я слушаться приказов капитана Брадмера. Прихватив старую конскую попону — напоминание о буканских временах, — я вылезаю на палубу и иду на нос. На корме стоит чернокожий рулевой, с ним — два матроса, покуривающих ганжу. Я сажусь на самом носу, под треугольными крыльями кливеров и смотрю на небо и на море. Луны нет, но мои привыкшие к темноте глаза различают каждую волну, видят воду цвета ночи, белые пятна пены на ней. Мерцают, освещая море, звезды. Никогда я не видел таких звезд. Даже тогда, в саду Букана, когда мы с отцом шли по Звездной аллее, они не были так прекрасны. На суше небо заслоняют деревья или горы, оно блекнет из-за неосязаемой, словно дыхание ручьев, лугов, колодцев, дымки. Небо далеко, на него смотришь как из окна. Но здесь, посреди моря, тьма безгранична.