Жан- Мари Гюстав Леклезио - Золотоискатель Страница 22

Между мной и небом нет ничего. Я ложусь на палубу, головой на закрытый люк, и смотрю, смотрю изо всех сил на звезды, будто вижу их впервые в жизни. Качается меж двух мачт небо, кружатся созвездия, взмоют вверх, остановятся на миг — и снова падают вниз. Я еще не узнаю их. Звезды — даже самые тусклые — горят здесь так ярко, что кажутся мне незнакомыми. Вон там, по левому борту — Орион, а восточнее — вроде бы Скорпион со сверкающей звездой Антарес. А вот эти, что так хорошо видны, когда стоишь лицом к корме, вон там, над самым горизонтом — стоит лишь опустить глаза, чтобы увидеть, как они медленно качаются, — это Южный Крест. Я вспоминаю голос отца, когда он вел нас через темный сад, чтобы показать его над цепью холмов — легкий и неуловимый.

Я смотрю на звездный крест, сиявший когда-то в небе Букана, и уношусь все дальше и дальше. Мне страшно оторвать от него взгляд — я боюсь, что больше никогда не смогу отыскать его.

Так я и заснул в эту ночь, перед рассветом, не сводя с Южного Креста широко раскрытых глаз. Свернувшись клубком под попоной, подставив лицо и волосы порывам морского ветра, под хлопки кливеров на ветру и хруст разрезаемых форштевнем волн.

Встав с рассветом, я смотрю не шевелясь на море со своего места на корме, рядом с чернокожим рулевым. Рулевой — коморец с черным, как у абиссинца, лицом, но при этом глаза у него зеленые, лучистые. Он — единственный, кто действительно разговаривает с капитаном Брадмером, и мой статус пассажира, путешествующего за плату, дает мне право находиться рядом с ним и слушать его речи. Он говорит медленно, подбирая слова, на очень чистом французском языке с едва заметным креольским акцентом. Рассказывает, что раньше учился в школе при монастыре в Морони и должен был стать священником. Но однажды он все бросил, просто так, без причины, и пошел в моряки. Теперь он плавает, уже тридцать лет, и знает все порты от Мадагаскара до африканского побережья, от Занзибара до архипелага Чагос. Он рассказывает об островах: Сейшелах, Родригесе и более далеких — Хуан-де-Нова, Фаркухар, Альдабра. Но больше всего он любит остров Сен-Брандон, где живут только морские черепахи и птицы. Вчера, оторвавшись от созерцания набегающих волн, я уселся на палубе рядом с рулевым и слушал, как он разговаривает с капитаном Брадмером. Вернее, мне следовало бы сказать «разговаривает перед Брадмером», потому что, как истинный англичанин, капитан может часами сидеть не двигаясь в своем конторском кресле, курить зеленые сигаретки и слушать рулевого, издавая в ответ лишь туманно-одобрительное хмыканье — этакое покрякивание, которое не означает ничего иного, кроме его присутствия в данный момент в данном месте. Чудные истории рассказывает рулевой своим медленным, певучим голосом, не сводя зеленых глаз с горизонта — про порты, про бури, про рыбаков, про девок, — истории без цели и без конца, как и его жизнь.

Мне нравится, как он рассказывает про Сен-Брандон, — будто это рай. Сен-Брандон — его любимое место, он без конца возвращается туда в мыслях, в грезах. Много островов, много портов перевидал он на своем веку, но именно там завершаются для него все морские пути. «Когда-нибудь я вернусь туда умирать. Вода там голубая-голубая, чистая-чистая, как в самом чистом источнике. В лагуне она совсем прозрачная, такая прозрачная, что ты плывешь на пироге и не видишь ее — как будто летишь над морским дном. А вокруг лагуны — множество островков, с десяток думаю, только названий их я не знаю. Мне было семнадцать, когда я попал на Сен-Брандон, совсем еще мальчишка, только что сбежал из семинарии. Тогда я решил, что попал в рай, а теперь я так и думаю: рай земной был именно там, там жили первые люди, не знавшие, что такое грех. Я сам давал названия островам — какие хотел: один назывался Подкова, другой — Щипцы, третий, сам не знаю почему, — Король. Я прибыл туда на рыбачьем судне из Морони. Эти люди пришли убивать, как хищные звери. А в лагуне каких только рыб не было, они плавали вокруг нашей пироги, медленно, никого не боясь. И морские черепахи подплывали совсем близко, чтобы поглазеть на нас, — так, словно в мире вовсе нет смерти. Морские птицы тысячами летали вокруг… Они садились на палубу, на реи, смотрели на нас, потому что, думаю, до нас они вообще людей не видали… И тут мы принялись их убивать». Рулевой рассказывает, зеленые глаза его наполнены светом, лицо обращено к морю, словно он снова видит все это. Я невольно следую глазами за его взглядом и тоже вижу там, за горизонтом, атолл, где все еще ново и нетронуто, словно в первые дни после сотворения мира. Капитан Брадмер достает сигарету, хмыкает с видом человека, которому не так-то просто заморочить голову. Позади нас два матроса-негра — один явно с Родригеса — тоже слушают рассказы рулевого, мало что понимая. А рулевой рассказывает о лагуне, которую увидит теперь только в день своей смерти. Он говорит об островах, где рыбаки на время охоты на морских черепах и рыбной ловли строят себе шалаши из кораллов. О штормах, которые случаются там каждое лето, таких сильных, что море совершенно скрывает под собой острова, смывая с них все следы земной жизни. И так каждый раз: море смывает всё, и потому острова эти всегда новые. А вода в лагуне, где плавают самые красивые в мире рыбы и живет множество черепах, остается чистой и прекрасной.

Рулевой рассказывает об острове Сен-Брандон, голос его звучит тихо и нежно. И мне кажется, что для того я и попал на этот корабль, медленно плывущий посреди бескрайнего моря, — чтобы слушать его рассказы.

Море приготовило мне эту тайну, это сокровище. Я принимаю в себя этот искрящийся свет, я жажду этой синевы, этого неба, этого бескрайнего горизонта, этих бесконечных дней и ночей. Мне надо больше, больше. Рулевой все говорит — теперь про Кейптаун и Столовую гору, про бухту Антонжиль, про арабские фелюки, что рыщут вдоль африканских берегов, про пиратов Сокотры и Адена. Мне нравится его певучий голос, его черное лицо с сияющими глазами, его высокая фигура за штурвалом, когда он ведет наш корабль навстречу неизведанному, и ветер шумит в парусах, и форштевень рвет волну, и горят всеми цветами радуги брызги.

Каждый день, когда солнце клонится к закату, я иду на корму и смотрю на сверкающий пенный след. Это мое любимое время: кругом все тихо, на палубе — никого, кроме рулевого и матроса, наблюдающих за морем. Тогда я думаю о земле, о Мам и о Лоре, таких далеких там, в глуши, в Форест-Сайде. Я снова вижу мрачный взгляд Лоры в тот момент, когда я рассказывал ей о кладе, о золоте и драгоценных камнях, спрятанных Неизвестным Корсаром. Слушала ли она меня тогда? Ее лицо было бесстрастно и непроницаемо, а в глубине глаз горел странный, непонятный огонек. Его, этот огонек, я хочу увидеть сейчас в бескрайнем взгляде моря. Лора нужна мне, я хочу помнить о ней каждый день, ибо знаю, что без нее не смогу отыскать то, что ищу. Она ничего не сказала при нашем расставании, она не выглядела тогда ни грустной, ни веселой. Но когда она взглянула на меня на перроне вокзала в Кюрпипе, в ее глазах снова сверкнул этот огонек. Потом она отвернулась и, не дожидаясь отправления поезда, ушла, я видел, как она шла среди толпы по дороге на Форест-Сайд, где ее ждала еще ничего не знавшая Мам.

Это ради Лоры я хочу помнить каждую минуту моей жизни. Ради нее нахожусь я сейчас на этом корабле, уплывающем все дальше и дальше в море. Я должен побороть судьбу, что изгнала нас из родного дома, разорила, убила нашего отца. Отправляясь в путь на «Зете», я будто переломил что-то, будто разорвал этот порочный круг. И когда я вернусь, все будет по-другому, по-новому.

Так думаю я, пьянея от света. Солнце почти касается горизонта, но ночь на море не несет в себе тревоги. Наоборот, радость и покой нисходят на надводный мир, где нет сейчас, кроме нас, ни единого живого существа. Небо окрашивается в золото и пурпур. Море, такое темное под полуденным солнцем, стало гладким и легким — будто это и не море вовсе, а фиолетовая дымка, сливающаяся на горизонте с облаками, чтобы укрыть солнце.

Я слушаю певучий голос рулевого: стоя у штурвала, он по-прежнему ведет свой рассказ, обращенный, возможно, к самому себе. Кресло Брадмера рядом с ним пусто: в этот час капитан уединяется в своем алькове, где спит или пишет. Высокая фигура рулевого четко вырисовывается в сумеречном свете на фоне сверкающих парусов и кажется такой же нереальной, как и его певучие речи, которые я слушаю, не понимая их. Темнеет, и я думаю о силуэте Палинура — каким его видел Эней — и о Тифисе, кормчем на корабле «Арго», и о том, как он старался в преддверии ночи ободрить своих товарищей словами, которые я запомнил на всю жизнь:

В воды лазурные гордый Титан погрузился,чтобы сбылось предсказанье удачи.Скоро в ночи вновь задуют могучие ветры,и в час безмолвья проворно корабль вперед устремится.Взгляд мой не в силах уже уследить за движением звезд,что готовятся небо покинуть и в море укрыться,как Орион, что уж за горизонт закатился,или Персей — подстрекатель бурунов гневливых.Путь мне укажет сей змей, что кольцами своимисемь ясных звезд окружает и не покинет вовек небосвода.

Я декламирую вслух стихи Валерия Флакка, прочитанные когда-то в отцовской библиотеке, и снова представляю себя на борту «Арго».